Дмитрий Савицкий
Новые статьи
в Российской прессе
Новый Очевидец
Городской пейзаж в осенней дымке
(письмо из Парижа #1)
Съезжающиеся в город в конце августа парижане создают иллюзию, что они, наконец-то, превратились в итальянцев. Они беззаботны и щедры, они выдают незлые теплые остроты, они готовы к любовным приключениям или даже на небольшие подвиги, а горьковатый воздух надвигающейся осени пропитан духами и ароматом свежесмолотого кофе, чем-то загородным, далеким, океанским… Недаром Патрик Модиано настойчиво повторяет во всех своих книгах, что в конце парижской улицы ему всегда видится – море… К пятнадцатому сентября итальянец исчезает, я бы сказал, исчезает и француз, остается – парижанин. Пятнадцатого происходит встреча с действительностью, принцип реальности прихлопывает принцип удовольствия, пятнадцатого нужно платить подоходный налог.
Что в них, в этих франках, а теперь в евро, что превращает их в столь мощного представителя этой самой неотпускной, читай неотпускающей, реальности? Словно роковое письмо из лаборатории анализа крови держит француз в руках двухстраничное послание Налогового Управления. Все кончилось, жизнь кончилась... Пляж кончился, смех кончился, взрослое детство кончилось, иллюзии отчалили, началась рутина. Бабочка, роняя пыльцу, сворачивает крылья и вползает в узкий чехол буден. Деньги – это поправка на параллакс, это напоминание о том, что земля держится не на черепахе и слонах, а на долларах, евро, иенах и швейцарских франках.
Примером наглой тавтологии звучит фраза: француз рационален. Но это все же не та рациональность, которую Достоевский сводил к мелочности, к сантимам. Это нечто большее и нечто меньшее. Там где у русского человека от неожиданно принятого решения раскрывается бездна, у француза звонит звонок… Неожиданность принятия решения отпадает. Бездна остается там, где ей и положено: на афише бюро путешествий. Но если бездна неизбежна, она будет замерена, просчитана и, по возможности, упакована.
Деньги, франки, имели не меньшую силу двадцать лет назад. Но они оставляли зазор для жизни, не были всем, не обладали тотальной, тоталитарной силой. Страна, с разбегу, по инерции, жила еще памятью о «прекрасном тридцатилетии», эпохе конкретизации французского рая, составными элементами которого стали холодильники и ситроены, пляжи и пальмы Полинезии, лыжные курорты, собственные квартирки и квартиры, дома на Киброне и шале в горах Юра… Все удлиняющиеся отпуска, ранний выход на пенсию, сама солидная пенсия, вторая жизнь за шестьдесят с чем-то, беззаботная как второе детство, на этот раз – под полным контролем Жан-Жака или Мари-Жо, под защитой Пятой республики…
В какой момент эти облака превратились в рванное одеяло? В эпоху первой Войны в Заливе. Никакого экономического кризиса не было. Просто все и всяк перестали тратить деньги. Именно тогда и появились по-военному короткие стрижки, бутсы, одежда из элегантной быстро стала превращаться в удобную. Женщины перестали быстро откровенно соблазнительными, подростки и мужчины, по крайней мере внешне, стали демонстрироваться подразумеваемое мужское начало. Бывшая в ходу амбивалентность пола была оставлена голубым, стало заметнее и ощутимей клановое и почти кастовое деление в обществе. Последние капли романтизма были отжаты, цинизм, с которым правил тонтон Миттеран выжег последние юношеские прыщи молодого поколения. Отныне молодежь, минуя ловушки остаточного идеализма, двинула в откровенный оппортунизм и впервые со Второй мировой повторяющие варианты моды (тренировочные костюмы и все эти брюки-куртки с тысячью карманов) превратились в униформу. Униформальной стала и их музыка, набор бинарных техноритмов, исключающих то, что постепенно исчезало и из общества – сольные партии…
Именно в сентябре, после короткой разрешенной и оплаченной регрессии в детство, француз сталкивается с протоколом, по которому должен пойти весь остальной год. Он быстро сдает позиции, переходит на меньшее количество оборотов, реже ходит в ресторан, заглядывает на удешевленные распродажи, вспомнив о политике, начинает ругать левых или правых, американцев и англичан, реформу медицинского страхования, евро, Европейский Союз, в котором стране больше не принадлежит роль «самой равной из равных».
К концу сентября метаморфоза заканчивается. Вся энергия направлена на выживание, на деньги, на интриги, на карьеру, на возможность рвануть вверх на полступеньки… Парижанин резок в своих движениях, саркастичен, полон недоверия. Именно в сентябре выясняется какие законы провело правительство пока народные массы потели на пляжах, в сентябре же, когда и какие грядут забастовки, на сколько подорожало электричество и кто выигрывает на фронте конкурирующих телефонных фирм.
Я забыл сказать, зарисовка моя касается в основном настоящих французов, даже если они парижане, то есть служащих. Так как Франция резко поделена на две страны: на страну служащих, которые обладают всеми гарантиями, отпусками, пенсиями, длинными уикендами, и – на всех остальных. Если вам не повезло – вы все остальные. В таком случае, если скажем вы всю жизнь пришиваете пуговицы или чините сливные бачки, у вас нет никакого шанса, никакой возможности качать права или давить на тех, кто наверху. У вас нет возможности устроить стачку. На это способны только служащие и профсоюзники. И в таком случае ваши дела, действительно, швах. Потому что, как говорит мой знакомый, хозяин магазина велосипедов с бульвара Севастополь: - Франция, последняя страна советского блока…
И он прав. Поэтому осенью в Париже, отправив чек в налоговое управление, вы знаете, что вас вышвырнет либо в одну Францию, либо в другую. И что страны эти имеют натянутые дипломатические отношения…
Если же вам повезло и вас не засосало, как в воронку метро, в воронку рутины, если глаза ваши все еще распахнуты, вы все еще чувствуете пятерню теплого сентябрьского ветра в волосах, если вы слышите сухой хруст листьев под ногами, вы заметите, что неба стало больше, что город до сих пор необычайно красив, особенно по вечерам на набережных, когда солнце бьет из Сен-Клу прямой наводкой по окнам особняков, что напротив Нотр-Дам, а вода в Сене превращается в чернила… И вы испытаете невероятное чувство счастья, напитанного тревогой, когда где-нибудь на Сен-Жермен вдруг вспыхнут фонари, словно покончив с летом и воздух станет темнее и гуще, и где-то наверху хлопнет окно, как перед грозой или близким ливнем.
Письмо из Парижа #2
Рассматривая на закате старые кости Нотр-Дам, мне так никогда и не удалось увидеть то, что однажды увидел Виктор Гюго: птицу, собирающуюся взлететь. Нотр-Дам, на который, если действительно смотреть на закате, нужно смотреть с тыла, с моста Архиепископства, похож на музей ихтиологии, на обглоданную веками чудовищную горбатую рыбу. Да и место подстать: рукава пресной Сены, запах мутной рыжей воды, к которому примешиваются запахи с пришвартованных к Левому берегу кафе-ресторанов: корицы, свежевзбитого масла и тягучего горячего шоколада, то бишь, как у Пастернака в зеркале - какао… В эти же вечерние часы, если доведется вам переходить в этом месте реку, имеет смысл взглянуть и туда, откуда угрюмо и неумолимо наползает ночь, на восток, на мост Луи-Филиппа. Это тяжелое каменное строение встает из темных вод правого рукава Сены, как луарский замок… Набережная Бурбонов и густая зелень, обрамляющая берега, как и древние особняки острова, говорят о другом Париже, о том, который почти совсем исчез, уступив место Парижу открыточному, отполированному миллионами взглядов, Парижу индустриального туризма и рекламных роликов.
Набережная Бурбонов острова Сен-Луи переходит в Анжуйскую набережную, такую же древнюю, с такими же таинственными особняками и дверьми-воротами. Я несколько лет подряд жил совсем рядом, на авеню Генриха Четвертого и приходил сюда рассматривать эти над водой нависающие фасады а, время от времени, когда везло, внутренние дворики, сады и винтовые лестницы. И почти всегда я задавался одним и тем же вопросом: если бы у меня был бы выбор, поселился бы я здесь, в одном из особняков, с окнами выходящими на Сену, или же напротив через реку? Дело в том, что когда ты смотришь с набережной Бурбонов или с Анжуйской на правый берег, ты видишь уродливое современное здание «городка Искусств», Cité des Arts. Но когда ты сидишь в этой интернациональной общаге на Правом берегу, где в течении года или двух лет квартируют счастливчики, получившие стипендии от министерства Культуры дабы рисовать, лепить, ничего не делать, сочинять музыку или пьесы, то в окне твоем красуется волшебный остров Сен-Луи, его особняки, окна и крыши… Что лучше – коридоры Cité des Arts или крутая лестница, ведущая на четвертый этаж в крохотную квартирку начала 18 века, в которой пол, потолок, кровать и ваза с яблоками на столе, все вместе едут, съезжают к окну, рискуя окунуться в Сену?
И здесь вся дилемма парижской жизни, дилемма сцены, ибо в Париже нет партера и все сидят или ходят по сцене – и актеры и зрители. Несомненно актеры заодно и зрители, но зрители не обязательно актеры. Поэтому когда меня спрашивают, а что в моде в вашем городке на Сене, мне бывает трудно ответить. Все зависит от выбора: квартирка на Анжуйской набережной или в Cité des Arts, роль актера или же почти невидимки, зрителя…
Я помогал как-то приятелю, молодому американскому издателю Джону Оксу, упаковывать чемоданы. Полтора года он прожил в Париже и возвращался в Нью-Йорк. В сложном деле утрамбовования свитеров и рубашек он был не лучше меня. Я помню как швырнул он на груду рубашек – смокинг…
- Совершенно бесполезная в Париже вещь! – воскликнул он с непрошедшим, видимо, удивлением.
В Нью-Йорке смокинг в ходу, и не только на дипломатических приемах. В Париже, если вы не виолончелист и не мажордом, ваш смокинг будет предметом шуток… В Париже, и это главное правило, считается дурным тоном одеваться слишком хорошо или – во все новое. Конечно, существуют кварталы, в которых быть очень хорошо одетым не зазорно. Где-то возле рю де ла Помп, я помнится увидел в окне эдакую бархатную подушку, на которой было вышито: «Лучше быть нуворишем (*новым богатым), чем новым бедным».. Но кварталы эти почти заповедники, если не зверинцы, города.
Главное правило парижской элегантности – небрежность. Причем даже не элегантности, а шика. Никто не скажет в этом городе «парижская элегантность», но - un chic parisien.
Именно поэтому сезонная мода в городе существует как бы частично, на птичьих правах. Нельзя быть одетым – во все модное. Какая-то часть вашей экипировки может соответствовать осенним или зимним тенденциям, но не более. Отсюда и эти каждодневные джинсы с простой майкой, но модные, «утиный нос» полусапоги и шикарный двубортный кашемировый пиджак. И наоборот – роскошные зимние, букле, брюки и старая матросская куртка с бретонским двухметровым шарфом.
Слишком хорошо одетый человек слишком серьезно к себе относится или же нуждается в защите. Вы видели старушек, которые прогуливаются под синим холодным небом с открытыми зонтами? Они это делают на всякий случай, они не уверены в себе, им нужна дополнительная защита.
Как нас учил в шестидесятых годах великий канадский гуру Маршал МаКлюен, одежда – продолжение человеческой кожи, одетый человек ест на 40% меньше, чем, скажем, практически голый туземец. Одежда помогает сохранить и направить энергию, и, подчеркивает мэтр МаКлюен, самым странным образом одетый человек требует больше.. секса. Но если одежда – это наша вторая кожа, то тут имеет смысл вспомнить, что бывают толстокожие люди, бывают и люди с удивительно тонкой кожей. Перенесите это на горожан и вы увидите лыжные куртки и свитера из гортекса рядом с вполне летними декольте и шортами. В Париже невозможно кого-нибудь удивить тем, как ты одет. На днях я видел студентку в крошечной почти матадорской курточке, надетой на тяжелое холщевое платье прямо-таки из Толстоевского, подметавшее булыжник мостовой. Я часто сталкиваюсь на Муфтаре с молодым человеком, возродившим моду на сюртуки. Я знаком с клошаром, одетым под капитана бретонского траулера: фуражка с крабом и морская шинель с золотыми пуговицами найдены им на складе Армии Спасения. Я помню соседей по Чреву Парижа, ходивших друг к другу в гости практически в пижамах. И лишь одна тенденция не стареет – это «готик», готический стиль, все черное, все остроносое, узкое (брюки, юбки), широкое – пальто и плащи до пят…
В Париже любят «шок эпох»: черные ажурные чулки и какие-нибудь крестьянские чёботы, длинный грубо вязанный свитер вместо платья и ботинки десантника, мягкий льющийся плащ и – дранные расклешенные джинсы . Авангардная мода, однако, рождается не в Париже, а приходит из Нью-Йорка и не просто из Нью-Йорка, а из Гарлема. Отсюда и все эти волочащиеся по земле не брюки, не джинсы, а именно штаны. Эти баскетбольные трусы и майки на 5 размеров больше, эти бейзболки с километровыми козырьками и бывшие когда-то комбинезонами строительных рабочих, брюки с сотней накладный карманов…
В начале девяностых, когда за экономическим кризисом стал наползать кризис политический и зарницами на темном небе замелькали войны, мужчины, которые совсем недавно в семидесятых были изнежены бархатом и шелком, золотыми цепочками и кудрями, вдруг рванули на поиск потерянной вирильности. Они стриглись наголо, что было обидно нацистам и скинхедам, они обулись в военные бутсы и натянули непромокаемые куртки Иностранного Легиона. Не знаю насколько это им помогло в поисках вирильности, боюсь что не очень, но недавняя амбивалентность, бисексуальность, ушла в кварталы голубых, в Париже – в Маре. Лишь там уцелел этот почти нью-йоркский маскарад экстравагантности.
Одежда защищает от холода и создает представление о вашем социальном уровне. Второе перестало быть актуальным. Большинство парижан маскирует свой социальный статус. Здесь не ходят в шубах… И не только потому что поклонники Бриджит Бардо могут распороть вашу лису садовыми ножницами. Богатые одеваются скромно, бедные пытаются – получше.
Что касается главных манипуляторов
вкуса, не гран-кутюрье (этим хватает
клиентуры в 800 человек), а кутюрье пре-о-порте,
они все так же, как и в прошлом веке,
делают свою пшеничку, щавель (это наша «капуста»)
то вводя в моду клеши, то зауживая брюки,
укорачивая, удлиняя юбки и так далее. Их
задача не одеть вас модно, а вывести вас
из моды. В этом их главная цель. Одно
можно сказать точно про грядущий 2005:
длинные волосы и галстуки у мужчин,
постепенно вернуться, потому что
возвращаются пятидесятые и
шестидесятые годы. Возвращаются
цветастые вязаные свитера, букле,
приталенные пиджаки и даже – шляпы. Но я
бы не посоветовал выбрасывать армейские
бутсы и военно-полевые комбинезоны. Нам
всем еще придется доказывать, что
вирильность найдена и женственность не
потеряна….
Письмо из Парижа #3
От Арен Лютеции, второго века нашей эры, и до главной мечети французской столицы семь минут ленивого хода. От Парижа римлян до Парижа арабских кварталов и курилен кальяна – восемнадцать веков. На дне амфитеатра Арен школяры гоняют в футбол. Возле стен мечети сидят древние нищенки, поджидающие окончания намаза и выхода пестрой толпы на улицу. За небольшим сквериком, напротив центрального входа, в любое время года стоят полицейские пикапы. В дни и недели объявленного по столице усиления, где-нибудь за углом прячется колонна машин местного спецназа, CRS. На север от мечети – Королевские сады, разбитые в начале 17 века по приказу Людовика 13 и ставшие после революции – Ботаническим садом. На юг, по кромке домов, ютятся мастерские слепых настройщиков роялей. Еще южнее, ближе к торговым улочкам Муфтара – арабская чайная, из раскрытых дверей которой вытекает негромкая музыка оркестра Амр Диаба Алим Аби и сладкий запах кальяна: сушенных яблок, меда и табака. Сама древняя улочка Муфтар была когда-то дорогой на Рим. Нынче она ведет в самый крупный китайский район города… За Муфтаром, по диагонали от стопроцентно феллинивского отеля, отданного под общежитие студентам, солидное с зарешеченными окнами здание, возле которого часто топчется упакованный в бронежилет офицер с автоматом на груди. Это – ишива.
И все это вместе – Латинский квартал.
В послевоенные годы во Франции, по причинам понятным, не хватало рабочих рук. В пятидесятых годах и в начале шестидесятых правительство стало зазывать на работу марокканцев, берберов, тунисцев, алжирцев. В основном на стройки капитализма. Потенциально имелось в виду, что рабочая эта сила со временем вернется домой, в страны Магриба. Но магрибинцы не просто осели во Франции, они вскоре начали выписывать родственников, которые приезжали как бы в гости и тоже оставались навсегда. В Марселе, Лионе, Страсбурге, Нанте, Отане, Лиле, Париже… Они селились в самых дешевых кварталах, жили зачастую в условиях сходных с коммуналками одной восточной страны. Чтобы улучшить жилищную ситуацию в перенаселенных кварталах больших городов, правительство решило строить в пригородах дешевые многоквартирные жилищные комплексы, башни и параллелепипеды – бесконечные бетонные джунгли на месте того, что еще Апполинер называл Зоной, вместо трущоб, унаследованных от девятнадцатого века. Никто серьезно не заглядывал в будущее, хотя было ясно, что новые пригороды, куда выселяли и где селились выходцы из северной и западной Африки, превратятся в гетто. В гетто они и превратились.
Во времена не столь казалось бы отдаленные горожане были расселены буквально по вертикали. На первом этаже пост-оссмановской столицы, к примеру, жила, следившая за порядком консьержка и практиковали врачи и юристы. Со второго и по четвертый в больших квартирах жили люди состоятельные, а начиная с пятого и по шестой уже появлялись мединетки, мелкие клерки, прислуга, а под крышей, в мансардах ютились студенты и, конечно, поэты. Там же жили и те, кого позже переселили в пригороды. Но при таком вертикальном расположении общества люди все же, как говорят французы «терлись локтями», знали друг друга в лицо, здоровались, оказывали мелки услуги, влюблялись и даже женились, нарушая саму вертикаль.
С разрастанием пригородов произошел переход на горизонталь. Теперь в одних районах жили только богатые, в основном белые; в других допускалась небольшая диффузия, в третьих, все еще в самом городе, селились те, кто победнее, еще победнее, магрибинцы, сенегальцы, североафриканские евреи, вьетнамцы…, а заодно и художники, все те же пииты, писатели, начинающие артисты, актеры, жонглеры, изобретатели перпетуум-мобиле… Пригородные гетто довольно быстро превратились в то, что во Франции называется «зоны беззакония». Здесь правят бал мелкие и крупные банды, сюда не решаются приехать пожарники, врачи и даже – полиция. Здесь происходят коллективные изнасилования, здесь торгуют наркотиками, здесь жгут машины и здесь убивают. Эти пригороды – идеальное убежище не только для налетчиков на банки и фургоны, перевозящие наличные и драгоценности, это рай для исламистов, джихадистов и прочих борцов за новое небо над старой землей.
Скоростные пригородные линии метро RER соединяют все эти пригороды с центром Лютеции, с Чревом Парижа, с Ле Алем. Здесь под землей - центральная узловая станция и сюда, в Ле Аль, каждый день съезжаются пригородные дилеры и мальчики с девочками, живущие на пособия, но промышляющие самыми экзотическими способами на жизнь, иногда – на весьма шикарную жизнь. До прихода к власти в нашем МВД Никола Саркози через зеленые аллеи Ле Аля было небезопасно передвигаться даже днем, хоть местный околоток был рядом. Наркомы играли в прятки с ленивыми сыщиками, что было легко, так как «Форум» Ле Аля расположен на пяти подземных уровнях и «товар» был спрятан обычно где-нибудь в переходе, за рекламным щитом, а сам дилер или его подручный обычно был чист, как слеза лицеистки.
Попробовал было Никола Саркози разминировать и зоны беззакония, но вторжение бригад CRS в пригороды сходно с военными операциями и, либо в этих гетто нужно строить гарнизоны, либо взрывать наши хрущебы и по-иному расселять оставшихся иностранцами французских подданных из Магриба и западной Африки. Искать новую вертикаль…
Кстати, знаменитые парижские бульвары были проложены со схожей целью: покончить с городским бунтом, не позволить перегораживать транспортные артерии. В конце каждого бульвара высилось, неприступное здание гарнизона, с дежурным кавалерийским подразделением… Но в наши времена, похоже на то, нужны танки и бронетранспортеры.
Северо-восток Парижа, районы Золотой Капли и Бельвиль – это по большей части арабские районы, куда потихоньку натекает и белое население. Золотая Капля была настоящей трущобой, но нынче квартал перестроили и он стал и веселее, и приятнее. Бельвиль – один из самых живых и интересных районов Парижа. Арабское население здесь смешено с еврейским и африканским, но это район и музыкантов, джазменов, художников и новой богемы.
Никто в этих кварталах не обращает внимание на хиджаб или джелабу, но все же косится на кипу и магендоид. В прошлом году арабские подростки избивали в подземных коридорах метро школяров и школьниц, опознанных по магендоидам. Израило-палестинский конфликт пустил корни в этих кварталах, про зоны беззакония я молчу.
Несомненно, табу и закон омерты, наложенные французами на всю историю колониализма и Алжирской войны, виновны в том, что магрибинцы, в отличии от евреев, остались гражданами второго сорта. Как и черные африканцы. У этих общин практически нет своих представителей в государственной структуре и единственный мэр, магрибинского происхождения, был назначен на пост в прошлом году буквально по приказу Никола Саркози, что вызвало незамедлительно обвинения в «позитивной дискриминации». Практически невозможно увидеть магрибинцев во главе крупных фирм и, скажем, среди ведущих многочисленных телеканалов страны, а если они и существуют, как и черные африканцы, то на каналах, связанных, так или иначе с северной или западной Африкой. И здесь просматривается даже и не инерция колониализма, а сам колониализм.
Запертые же в гетто почти не видят выхода за периметр. Если им это удается, если они перебираются в город, они изо всех сил стараются держаться подальше от своих.
Во Франции более пяти миллионов выходцев из стран Магриба. Лишь часть из них – верующие мусульмане. Но большинство делает вид, что соблюдает традиции. Быть диссидентом и в этой среде подчас – опасно.
В Латинском квартале на знаменитом рынке Муфтар вся торговля фруктами и овощами – принадлежит арабам. Даже здесь отчетливо видна их изолированность от соседних торговцев – французов, итальянцев, греков. Даже здесь они по-иному воспринимают происходящее во внешнем мире. И если милейшая хозяйка винного погреба, коренная парижанка, время от времени позволяет себе вполне антисемитскую реплику, детина, продающий мне помидоры и дыни, считая, что если я родом из Московии, значит на стороне арабов, вместо сдачи каждый раз убеждает меня в том, что янки и израильтяне доживают последние дни и часы, что их заговор ясен всем, и что империя рухнет еще до рамадана…
Письмо из Парижа #4
На фешенебельной Тильзитской улице, напротив Триумфальной арки, прямо на асфальте сидит седовласый старик в малость потертой, но дорогой шубе. Ноги под себя он поджать не может, поэтому они вытянуты и прохожие через них перешагивают. Тут же на асфальте лежит его пыжиковая шапка. Пустая. Прохожие не могут поверить, что старик в твидовом костюме-тройке, с галстуком-бабочкой, в шубе, собирает на жизнь. Каждый десятый думает, что старик упал и пытается его поднять. Старик молча, устало отбивается.
На прошлой неделе там же на, дугой идущей, Тильзитской, банда магрибинцев прикончила своего же, алжирца или марокканца. Сначала врезали металлическим прутом по голове, а потом - ножом в спину. По ТВ показали плохо отмытый асфальт.
Елисейские поля, или как их гордо называют французы, «самое прекрасное авеню в мире», давно перестали быть и самым безопасным в столице районом. Банды пригородных подростков, часто из знаменитых «зон беззакония», приезжают сюда развлечься. И если раньше им было трудно найти кафе или бар по одёжке или карману, то теперь и на Елисейских появились дешевые «МакдО» - Макдональды. Ливанцы, клану которых практически принадлежит вся левая сторона Полей, недовольны, район выходит из-под их контроля и на месте магазинов мехов открываются бутики спортивной одежды: спрос обязывает! Богатый покупатель все равно двинет за угол: на Франсуа Премьер или авеню Жорж Санк и Марсо. Там самые дорогие в городе бутики и охраняют их ребята, напоминающие гарлемских баскетболистов.. А может это они и есть.
Изменились не только Елисейские поля, меняется вообще вся жизнь в Лютеции. Редко кто отправляется теперь на четыре недели в отпуск. Отпуска, если вам они полагаются, укорачивают и часть из них проводят дома: так оно дешевле. И здесь виной не только терроризм, не только переход с франка на евро, при котором потеряли все, кроме коммерсантов, виной вообще весь социально-экономический климат. Жить стало труднее и чтобы шея не, дай бог, не вытянулась, все экономят.
Дешевые супермаркеты «Эд» отныне полны народа. Домохозяйка предпочтет пройти еще квартала и дотащиться до «Эда», чтобы не покупать практически тот же йогурт и апельсины в соседнем «Франпри». Тот, кому не жалко уикенда и те, у кого нет уикендов, а их много, отправляются за покупками за город, в гигантские супермаркеты. Моя приятельница Катрин раз в месяц заезжает за мной и мы катим на ее «рено» куда-нибудь в Иври, чтобы закупить самое необходимое и самое в Париже дорогое, практически за полцены.
Катрин почти двадцать лет проработала на лучшем в стране радио – «Франс Кюльтюр». Без контракта. Вкалывая 8 дней в неделю. Сорокаметровая квартира возле Республики, которую она снимала в восьмидесятых за три двести (вернемся к старым добрым франкам), нынче обходится ей почти в семь тысяч. Причем крыша дважды протекала и все ее книги сгнили. Два года она ждала пока синдикат решится на ремонт. Теперь дело за электропроводкой. Инспектор EDF, сети электроснабжения, сказал, что пожар возможен в любое время. За свой счет поменять проводку ей не по карману. Когда раскошелится синдикат – неизвестно. Катрин давит на синдикат через свою страховку. Если, не дай бог, случится пожар, все что ей возместят составит процентов 30 от потерь; а интеллектуальные ценности вообще не компенсируются. Так погиб мой пленочный радиоархив, когда сантехники, менявшие трубы в моем доме, затопили мою студию и вода держалась на уровне электророзеток почти три дня. Забавное было зрелище: паркет вставший дыбом… Катрин нынче, когда хочет устроить стирку, тянет провод удлинителя на лестницу – там есть не совсем гнилая розетка. К тому же – бесплатная.
Катрин, как и я, как Марко, дающий уроки тенниса малышне в Люксембургском саду, как и тьма наших общих друзей, лет десять не была в отпуску. Служащие в этой стране в целом, если приплюсовать «мосты», то есть продленные недели, сомкнувшиеся с праздниками, имеют восемь недель отпусков в году. Но это – служащие. Вся страна разделена на служащих и secteur privé, частный сектор, который сам себе платит пенсию и оплачивает отпуска. И чаще всего не первого, не второго не делает…
Забастовки, кстати, это служащие. Те, кого забастовщики берут в заложники, чаще всего – частный сектор.
Мой сосед-китаец, сапожник, вкалывающий до 11 вечера. Он - secteur privé. Официально он обязан закрыть крошечную мастерскую в семь. Но окно горит почти до полуночи. На самом деле ему нужен подручный, но это ему не по карману.
Не по карману же и большинству моих приятелей, наше любимое времяпровождение: сидение на террасах кафе. Когда-то это было нашим любимым спортом. С книгой, или блокнотом, с чашкой кофе или бокалом ронского… Поезд этот ушел.
На террасах сидят туристы и, смешно сказать, безработные. Те, кто всей семьей сидят на пособии, те, кто знают, как выбивать дешевые госквартиры... Мне предлагали тоже. Две тысячи евриков. Никакой гарантии. Показали двух девиц, три года назад прикативших из Совка. У них уже эти самые «ашалемы», госквартиры. Квартплата – до смешного низка, а если ты потерял работу – почти не существует. Это еще одна категория парижан: умеющих выбивать все, до последнего сантима, из мощной сети социального обеспечения. Там – зуб, здесь бесплатные учебники для дочки; еще где-то: скидку на зимние пальто, газированную воду, туалетную бумагу, щипцы для грецких орехов. Всего не перечислишь. Нужно быть профессионалом.
Я знаю другого старика, без шубы. Он живет в небольшой нише на улице Арбалет. Лежит в спальном мешке. Иногда сидит. Пьет чай из термоса. Он знает больше иностранных языков, чем покойный Генка Шмаков. Он учитель чего-то. Его где-то сократили. Он переехал к дяде, у которого был небольшой домик возле Кламара. Дядя врезал дуба. По нашим законам от наследства тебе оставляют лишь половину. В смысле на наследство – 50% налога. Проклятый дядя оставил старику дом. Дом нужно было срочно продать, потому что как только открыли завещание, нужно уже было платить эти 50%. Как поступают люди? Продают дом и платят эти проклятые проценты. Но дом никто не покупал. Без ремонта в нем можно было жить, но на него было страшно смотреть. Тем более изнутри. Проклиная дядю, бывший преподаватель начал пить, а потом двинул в народ, оказался на улице… Иногда он хватает прохожих за рукава и орет: - Но дядя ведь платил налоги! Дом он купил на свои! Оставшиеся от налогов! Почему же опять? Народ валит дальше. В городе и так хватает сумасшедших. Чаще – молчаливых. Я всегда здороваюсь со стариком. Иногда приношу банку пива, сандвич.. Зовут его Мишель-Андре. Ему нет и сорока…
Герб Лютеции – кораблик. В последние годы я все чаще думаю, что это корабль дураков. Отсюда надо валить и срочно. Но неизвестно куда. Здесь нет работы, то есть, но лишь для своих, для кланов, по блату и лишь – в госсекторе. Это город гоголевских чиновников, не знающих по-русски. Они против любым реформ, против любых перемен, потому что любая перемена может лишить их пожизненных гарантий. Поэтому за не-перемены расплачиваются другие. Работающие сезонно, время от времени, сидящие на жалком пособии… И не дай им бог потерять квартиру! Им уже никогда и не куда не въехать. Разве что мордой в забор! Я помнится снял мою предпоследнюю квартиру за 20 минут. Увидел объявление, зашел в контору, перешел с хозяином через площадь, поднялся на второй этаж, посмотрел полторы комнатки и выписал чек… Теперь нужен чемодан документов. Три «платилки» с работы, три квитанции об оплате старой квартиры. Карта медстраховки. Анализ мочи и сканнерный снимок простаты… Хочешь найти работу в Париже? Ищи ее откуда-нибудь еще…!
Короче, праздник который… Бедный папа Хем! Его сюда бы и не пустили…
