ДС

                            ТРИ СЕСТРЫ В ВИШНЕВОМ САДУ ДЯДЯ ВАНИ  

         - Пап, - говорит она,- ну пойдем. Они там тебя все ждут!

         - Ласточка, - говорит он ей, опуская лысеющую голову, - бог с ними!  Ты, если хочешь, иди, а я посижу здесь..

         -Ну ты совсем спятил! Ведь это же премьера! Твоя премьера!

         - Ну, а мне все равно.. Он рассматривает узоры на мраморе столика. - Я же сам это написал, значит знаю, все прогоны видел, актрис видел, актеров видел, с главным пил, с машинистом сцены тоже..

         Через окно «Швейцарца» виден служебный вход театра и кучка народа в дверях. Пока они, лениво рассматривая прохожих, курят, всё нормально. Значит и второго звонка еще не было.

         Он поднимает глаза: даже сидя за столиком она на две головы выше его.

         - Ты специально горбишься, чтобы быть поменьше? - спрашивает он.

         - Ты опять? Она улыбается своим огромным ртом щелкунчика.

         - У тебя пусто в стакане… Хочешь еще?

         Не дождавшись ее кивка, он поднимает руку. Франсуа стоит к нему спиной, вытирая салфеткой бокал и рассматривая бутылки, но за бутылками – зеркало, а Франсуа – бармен с многовековым стажем. Поворачиваясь, он выпячивает вперед подбородок…

         Липкин делает пальцем движение, словно заводит лопасти вертолета. Франсуа кивает и появляется через полминуты с бутылкой розового шампанского, обернутой полотенцем и со стаканом виски, в котором тренькает лёд.

         - Ты упрямый? – утвердительно спрашивает она. – Ух, ты упрямый!

         Он берет ее влажную руку и подносит к губам. Он целует этот флоридский загар, затылком чувствуя, что на них смотрят со всех сторон.

         - Пап, я буду плакать… И весь мой мейк-ап поплывет. И тогда я опоздаю на спектакль…

         - В Ялте ты никогда не плакала. Ты только хохотала..

         - В Ялте мне было три года! А сейчас мне 29!

         - Научили…, - говорит он, вздыхая… - Научили, мою кису, плакать.

         - Ага, говорит она язвительно, ты еще добавь – злые люди.. Ну, пойдем?

         - Я не пойду, - говорит он тихо. – А тебе пора. Третий звонок.

           Рабочие сцены бросают сигареты и исчезают в дверях служебного входа.

           Она встает, как ему кажется макушкой задевая еще не зажженную люстру, быстро допивает шампанское….

         - Я твое держу, - говорит она.. – Никого не пущу.

         - Не пускай, - отвечает он, жалко улыбаясь. Его все равно не займут, это мое место. На это проклятое кресло будут смотреть со всех сторон.

         Она идет к дверям кафе и все головы поворачиваются ей вослед. Стройная, невероятно высокая, с темно-русыми волосами, уложенными как-то сложно, аккуратно и небрежно в то же самое время, с этой дивной шеей, которую кто-то там ей целует в ее Нью-Йорке, с этой спиной, которая течет и течет не кончаясь, с этим ее.., уф… 

Он поднимает стакан, лед почти растаял, все же для сентября жара несусветная.

         Она переходит улицу и прохожие тоже, поворачивают головы ей вослед. Цок-цок… Каблучки впиваются ему в сердце. Нет, не в сердце. В голову. И не в голову. А.., иди ты.. Он допивает виски и поднимает руку, заводя лопасти вертолета.

* * * *

         В Ялте они провели целый месяц. Ксения постепенно приходила в себя, ее угрюмость медленно рассасывалась, уходила в лимфу, вымывалась прочь. Ника была просто чудо. Заводная, на каких-то атомных батарейках, она смеялась, хохотала, а, когда спала на раскладушке возле окна, улыбалась во сне. Она была вся розовая с голубым. Розовая нежная кожа, ярко голубые глаза и золотые-золотые волосы. Это теперь они потемнели. Она спрашивала странные вещи, а когда он ей отвечал, таращила глаза, словно хотела его испугать.

         - Кошка Мура может съесть собаку? – спрашивала она с самым невинным видом.

         - Кошки не едят собак. Они их боятся.

         - Даже маленьких собачек? Мааааленьких? – она делала несчастное лицо, словно проникаясь беспредельной жалостью к кошке Муре, которая не может съесть даже вот такую, с пальчик, собачку..

         - Кошки едят мышей, - отвечал он и тянулся за сигаретой.

         - Будешь опять курить?

         - Буду.

         - А что мама сказала?

         - А что она сказала?

         - Она сказала: Липкин, не смей курить при ребенке!

         - Ага,- он с трудом поднимался из продавленного кресла, - она права. А мы пойдем на террасу…

         И они сидели на террасе, и смотрели на море, в которым было так мало лодок и кораблей, и смотрели на блестящие полированные листья лавровишни, и на каких-то бойких красноголовых птиц, сновавших по веткам старого платана, и из кустов сирени, из-за помойного ведра выходила кошка Мура, чем-то явно недовольная, и специально видимо, не глядя на террасу, шла через дворик прямо к дровяному сараю.

         Комнату с террасой им сдавал отставной офицер. Очень несимпатичный, неразговорчивый, но которого к счастью почти никогда не бывало дома. Каждое утро, и даже в воскресенье, он выводил из сарая сильно побитый мотоцикл с коляской, прилаживал на голове какой-то танкистский кожаный шлем, и укатывал в сторону симферопольского шоссе, пугая соседских кур и поднимая облако мягкой южной пыли…

         Муж не давал Ксении развод, хотя знал, что Ника не его дочка, хотя Ксения с ним не жила вот уже три года, а без развода нечего было тащиться в ОВИР, и вся власть была на стороне этого большеголового пятидесятилетнего в те времена пупсика, вся, как ее тогда называли, советская власть, потому что он был одним из ее столпов, стропил, подпорок… А потом был второй аборт, опять дома, опять на обеденном столе, опять за 100 рублей с гарантированной анестезией, опять была эта пожилая пара гинекологов, с их незаметными пластиковыми пакетами, с большой сумкой, в которой они утащили что-то, про что она, малость усатая с морщинистым лицом, еврейка, сказала ему в дверях, словно поздравляя: - Мальчик! И добавила: - Увезите ее отдохнуть. Чтобы она переключилась. Нехороша она, а? По крайней мере депрессия…

         И они прожили целый месяц в зимней Ялте, теплой и солнечной, почти не разговаривая, гуля по набережной, до Ливадии и обратно, раз в три дня отправляясь на рынок, покупая у толстых хохлушек кур и камбалу, тархун и укроп, пирожки с луком и яйцом, а у соседей – парное молоко для Ники, творог и мелкие хрусткие яблоки.

         А потом опять была Москва и скитание по квартирам, и какие-то переводы, которые он выбивал с трудом, и отказы в редакциях и наконец та ее последняя съемка в фильме, который вышел без нее…

Как она была счастлива, что сам Тумаев пригласил ее сниматься! Как ожила! Как порозовела, вновь стала подвижной бойкой, задиристой, смешной… Теперь она время от времени говорила ему за ужином: - Налей и мне. И он наливал ей рюмку старки, и она глядя на него почти счастливыми глазами, опрокидывала голову назад, а потом, тряхнув пышной гривой, говорила: - Ух, хорошо пошла, мерзавка..

         Они остались с Никой вдвоем. Ника никогда не была обузой. Она спала, когда нужно было спать, весело ела кашу, но на ночь требовала сказок. И он сидел, закрыв глаза в полутьме, и тихим голосом рассказывал ей бесконечные истории, которые выдумывать для нее было легко и приятно, и иногда он жалел, что не записывает на магнитофон, и она слушала иногда тихо переспрашивая, лежа с открытыми глазами, и он продолжал, а потом, замечал, что глаза ее закрыты, и что маленький кулачок подпирает подбородок, а коленки подтянуты к груди… Он накрывал ее сползшим одеялом и уходил на кухню.

         Вот и всё. Это было всё. Больше ничего не было. В какой-то гостинице возле Талина, почти в конце съемок, Ксения усталая, счастливая, после ужина с друзьями, где изрядно выпила, позвонила ему в Москву. Голос ее был сонным, подводным, она сказала, что все прекрасно, что Тумаев ее обожает, что он всем доволен, что он говорит, что она – гигант. И что скоро она вернется, все остальное будут снимать на студии…

         От Тумаева он узнал, что она приняла снотворное, какую-то приличную дозу и что чулки, которые она сама выстирала в ванной, она повесила на электрический обогреватель. Пожар заметили не сразу, гостиница была почти пуста, о степени ожога было бесполезно спрашивать, с Ксенией было покончено, Ксении просто не было.

         Ее, бывший теперь, муж приехал за Никой. Он имел право. Ника была записана его дочкой. Он приехал с каким-то бугаями, явно комитетчиками. Ника не хотела ехать. Он впервые видел ее перепуганной. Но он обещал ей, что они увидятся скоро. Очень скоро. – Я тебе обещаю. И он поцеловал ее мокрое лицо, и она ушла не поворачиваясь, как ушла бы Ксения. И он знал, что губы ее сжаты, и что на мокром личике ее пронзительно синие глаза, смотрят прямо-прямо, и ничего не видят.

         И вот они встретились. Двадцать шесть лет спустя. В день премьеры его пьесы. Которую он не хочет видеть. В театре, престижнее которого в этом городе, только Старой Комедии. Она прилетела из Нью-Йорка, прикатила из Руасси на взятом в прокат ягуаре, у нее была своя фирма, она жила рядом с Центральным парком, она хотела, чтобы он срочно перебрался к ней…

         По времени, потому как оно дергалось и вдруг перестало, он знал, что спектакль кончается, что через несколько минут появятся первые ручейки зрителей, заструятся к ограде Люксембургского сада, что на служебном выходе набухнет толпа и все будут вертеть головами, и тогда нужно будет встать и пойти.

         Франсуа сам принес стакан и блюдечко с маслинами. Франсуа хитрил: льда было как в Антарктике, виски – лишь на донышке. Ладно, он свое принял. На этом можно дотянуть и до полуночи.

         Ника появилась неожиданно, словно вошла сквозь стену, не через дверь. Лицо ее сияло. – Дурак, - сказала она, - Липкин, ты дурак! Все тебя вызывали. Они тебя обожают! Тебя обожают сотни людей! Ты понимаешь? Не только я, а еще все эти в зале и на сцене!

         Она положила в мелкую лужицу на мраморе стола - программку. Он заметил, что рука у нее чуть-чуть трясется. На программке, сначала по-русски, потом по-французски, было написано: Грег Липкин «Три сестры в вишневом саду дядя Вани», комедия в двух с половиной актах..

         Франсуа принес шампанское. Она выпила залпом и он налил ей второй бокал. – Thank you, Francois, - сказала она на чистом американском, - I like this pink one…

         - Я тебя приглашаю на ужин,- сказала она ему. Пойдем? Ну, пап? Только скажи куда! И давай все же пройдем мимо этих, у служебного, а? Хотя бы так – как бы мимо..

         Он взял ее под руку, она чмокнула его в макушку, и они пошли к колоннам театра, к служебному входу, к людям, которые вдруг все повернулись в их сторону, пошли через крошечную неправильной формы площадь, через двадцать шесть лет, под вспышками фотокамер, под мелким теплым неожиданным дождем.. И она бубнила ему что-то в самое ухо, и единственное что он разобрал было:

         - И ты будешь жить у меня, у меня гигантский пентхауз, и три кошки, и одну зовут Мура..

         - Ага, сказал он.. – И она ест собак…

         - Я их покупаю у корейцев, за углом…, смеялась она счастливым смехом, в любое время дня! Ты знаешь корейцы у нас открыты twenty four/seven….

                                      ………………….