Ирина Борисова (Петербург)
ДОСТОЕВСКИЙ ПО ТУ СТОРОНУ КОЦИТА: МУХА НА
ЗАПАДЕ
(Дм. Савицкий на фоне Ф.М. Достоевского)
: Я много раз хотел сделаться
насекомым.
Достоевский во многом оказался той
плодородной почвой, которую эмигранты
захотели и смогли унести с собой, причем
эмигранты отнюдь не только первой
волны, что активно изучается, но и третьей,
об одном из представителей
которой, Дмитрии Савицком и пойдет речь. Дм.
Савицкий, писатель и журналист,
ведущий передачи <49 минут джаза> и "ПариСкоп"
на Радио Свобода, живет и
работает во Франции с 1978 года.
В числе авторов, чье литературное наследие
существенно для произведений Дм.
Савицкого, одним из первых стоило бы
назвать Набокова, во многом
определяющего стилистику письма Савицкого.
Однако вглядываясь в сюжетную
ткань рассказов и романов ДС, замечаешь, что
именно Достоевский, его образы
и метафоры претворяются в сюжеты и мотивы
Савицкого. Отцеубийство и
карамазовщина в иной стилистике
преломляется в рассказе <Низкие звезды
лета>. Музыкальный эпизод в <Бесах>,
интермедиально восходящий к <Битве при
Ватерлоо> Бетховена и комически
обыгрывающий ее строение, развивается в
<Музыке в таблетках>. Многие рассказы и
мотивы романов оказываются как бы
пролиферациями образов Достоевского,
подтверждая излюбленную мысль Савицкого
о невозможности деления литературы (и
писателей) на ту и эту, наших и не
наших, <география у них одна - язык> (об
этом его эссе <Еще одна
импровизация на ужасно старую тему>).
Я остановлюсь сейчас на одном из самых
известных образов Достоевского,
образе насекомого, прославленного, может
быть, еще более чем самим автором,
кафкианским сюжетом, развившимся из этого
mot. Рассказ <Западный берег
Коцита> предлагает неповторимую
альтернативу фантастическому кафкианскому
образу.
Муха - это имя персонажа, бывшего работника
крематория, оказавшегося в
эмиграции, в Америке и встречающегося с
героем почти случайно в Париже.
Любопытна конструкция образа, от которого
всячески отвлекает внимание
Натан-Наташа: Муха как бы уходит в тень,
щедро отбрасываемую героиней,
меняющей пол.
Многоаспектность <мушиного дискурса> у
Достоевского (на что недавно указал
Ханзен-Лёве), полисемантичность мухи как
знака полноценно воплощается в
тексте рассказа Савицкого. Знаки
инфернальности, с одной стороны,
мазохистское самоуничижение, с другой, и
символ <любимой жертвы>, с
третьей, - такова, в общих чертах, <мухология>
Достоевского. За ничтожностью
и пустячностью <образа мухи> стоят знаки
и приметы иной действительности,
проявляющейся у Достоевского в
символическом плане повествования, а у
Савицкого - в реальном. Невидимое у
Достоевского становится видимым и
ощутимым у Савицкого. Проблемы второго
плана, дискутируемые в научной
литературе (Тынянов, Вяч. Иванов, Берковский,
Виролайнен) серьезно
проблематизируют эту иную реальность:
литературное пародирование,
миф-архетип, исторический миф-прецедент,
выступающие не альтернативами, а
дополнениями друг друга.
Встреча героя с Мухой отсылает к сценам
встречи Мышкина и Рогозина с их
мистическим подтекстом встречи
отправившейся в паломничество на землю
души с
дьяволом - первым, кто ей встретился (Гончарова).
Рассказ о Мухе щедро
живописует инфернальную реальность,
которую Муха репрезентирует. <Работал
Муха в те времена в крематории и был
сказочно богат>. Изначальный, еще
московский, <подсобный Персефоны> и <ударник
инфернального труда>, он и в
<новой жизни>, на западном берегу Коцита,
оказывается в инверсированном
мире, подсобным рабочим Наташи-Натана. И
вновь - сказочные богатства (<Мои
друзья обернулись миллионерами>). В Наташе-Натане,
все время недовольном,
мрачном, засыпающем, страдающим животом и
проч., совмещаются черты Персефоны
и Аида в одном лице (<если раньше, думал я, в
нем было что-то мужиковатое,
то теперь он смахивает на бабу:>). Натан и
напрямую называется мертвецом: <у
него был вид утопленника>. Инфернальное
пространство феминизируется, будучи
управляемо женщиной, хоть и притворяющейся
мужчиной: у Натана длинные густые
ресницы, он клеится к <усачу> в баре,
читает женские журналы, у него, как
полагает герой, сохранился в подавленной
форме месячный цикл и т.д.
Здесь, между прочим, в подтексте
просвечивает и еще один момент, указывающий
на Натана как на реинкарнацию
инфернального. Еврей Натан, подвергшийся
остракизму со стороны своих родственников,
почти и не жалеет об этом, так
как в противном случае ему пришлось бы
сделать обрезание. Это не совсем
серьезно высказанное замечание, тем не
менее, заставляет вспомнить о
средневековой европейской мифологии о
евреях и, в частности, о том, что у
еврейских мужчин, очень женственных, была
менструация. Поскольку образ еврея
в этой мифологии - это образ дьявола (см.
знаменитую книгу Трахтенберга), то
и с этой стороны, Натан оказывается
воплощением дьявола. Стоит напомнить и
об одном из имен сатаны - Вельзевул,
переводимом как <повелитель мух> (в
этом смысле пара Натан-Наташа и Муха
очевидно отсылает еще и к частому у
Достоевского образа паук и его жертвы мухи).
Характерная, от Достоевского происходящая,
парижская <дурная жара> и пыль,
допекающая героев - её словно привезли
собой Натан с Мухой: <Облако, жалкое
скопление паров, загородило июльское
солнце. Рухнули стены и колонны,
растаяли контрфорсы, вместо торжественной
архитектуры осталась висеть лишь
легкая пыль>. Савицкий отчетливо
прорисовывает парижскую атмосферу
умышленного несуществующего двуличного
города: <Сидя в полутьме бара, я
думал, что в такие дни солнце является
единственной архитектура города>;
<дневные мечты гасли на закате, реальность
подсовывала угрюмые камни, кривые
фасады, обшарпанные углы>; <человек в
котелке и с тростью вышел из прошлого
века, прошел мимо нашего столика, обдал
запахом плесени и во тьме аркады
исчез. Мир медленно размывало>.
Встреча с Натаном и Мухой окончательно
закрепляет за западом статус
пространства другого берега Коцита. Париж и
московский крематорий - две
стороны одного обола - в той же мере, как <здесь>
и <там> - два берега одной
реки. Остается только одна настоящая
эмиграция - эмиграция в эрос, музыку и
смерть.
* * *