Часы в дальней комнате        

                                                                                                                 ДС

         В дневных сумерках наглухо задернутых штор, в прочной тишине, которая напрочь заслоняла звуки летнего приморского города, в воздухе, густом и страшном, что-то тихо и назойливо пульсировало, нагло беззвучно стучало, мешало ей исчезнуть. Она подняла голову, чтобы поправить прядь волос и замерла. Зеркало было занавешено тяжелым темным покрывалом. Угол комнаты за комодом, там где штора отставала от рамы окна, горел горячим огнем, который тоже пульсировал, наливался белым, почти синим светом затем слабел до оранжевого: это где-то над крышами к морю шли облака. Пульсировало же, мешало ей забыться, забыть себя, забыть кто она, а главное, что случилось, её сердце. Оно шло, как идут часы в дальней забытой комнате, в комнате, в которую никто не заходит, которая пахнет теплой пылью, старыми газетами и немного – духами, которых давно нет в продаже.

         Он лежал спокойно, что с ним случалось редко, в белом мятом льняном костюме – верхняя пуговица рубашки стягивала горло. Загар все еще был сильнее больничной бледности, волосы, гладко зачесанные назад, блестели, как тому семнадцать, когда она увидела его в первый раз в том крошечном баре в порту, где всегда играла какая-то восточная музыка, не то греческая, не то магрибинская, и кисло пахло анисом, черным табаком и нагретой на солнце парусиной. Глаза, всегда смеющиеся, никогда серьезные, и эти гладко зачесанные назад, блестящие, словно он только что вышел на берег все еще отряхиваясь, смеясь, показывая крупные зубы, глаза и волосы, она заметила потом. Первое, что она увидела и что остановило её блуждающий взгляд, были его руки. Они жили сами по себе, как две птицы выпущенные на оцинкованную стойку бара. Если бы он был с севера, можно было бы предположить, что загар натянут на него как перчатки. Но кожа была живая, пальцы жили сами по себе, поигрывали стаканом с перно, стряхивали на пол пепел сигареты. На среднем левой горело кольцо. Когда она подняла глаза и взгляды их встретились, она была поражена его молодостью. Руки были гораздо старше.

         На самом деле лишь возраст рук соответствовал его паспортным данным. Его лицо и его тело всегда опаздывали со старением. Лишь глаза иногда забывали смеяться и тогда, особенно если он подносил сигарету к лицу, она знала, что ему не двадцать семь, а сорок один.

         Глухо, словно из-под воды, прозвенел звонок в коридоре. Она встала, одернув складки платья, не чувствуя тела вышла в коридор, солнце било как из гигантской пробоины через окно кухни, дошла до двери. Еще один гигантский сноп цветов. Два кивка, крепко сжатые губы. Мокрый круглый взгляд.

         Она оставила букет на кухне, открыла холодильник, вынула бутылку воды. Стакан был тяжелым, как и вода, которая ртутью, с трудом, сглатывалась.

         Она вернулась в комнату, опустилась в кресло. Гроб стоял на шести стульях. Так захотела она. Обеденный стол был слишком высок, был бы виден лишь его лоб и эти, почти до сих пор синие, волосы.

         Впервые в жизни память не подсовывала ей, как бойкий ювелир в лавке, мелкие детали их жизни. Все семнадцать лет лежали перед нею, как один, залитый солнцем пейзаж. Она смотрела на него, как в детстве, с первого витка горной дороги на родной город, еще близкий, уже далекий, в дымке тумана, идущего с моря, неплотного, но в котором застревали длинные солнечные лучи.

         На какое-то время она забылась, часы в дальней комнате перестали тикать, и когда открыла глаза, в углу за комодом шевелилась вечерняя тьма.

         Она долго, не понимая, смотрела на его лицо, на руки сложенные на груди. Ей хотелось встать, распахнуть окно, увидеть черепицы крыш, на востоке еще горящие, на западе – синие, почти черные, увидеть море и бухту, и молодую луну, и ветви платанов, скрывающие тротуар и прохожих…

         Впервые за три последних недели ей стало больно, непонятно где, скорее всего везде, повсюду, где она была еще жива.

         Она посмотрела на него еще раз и поймала себя на том, что улыбается.

         Встав, она, опустив голову на грудь, поправила тяжелый пучок волос, вытащила из букета в ногах одну белую розу, оборвала стебель и вколола ее в волосы.

         В спальне она сдернула с зеркала старую кастильскую шаль и взглянула на полнеющую, всё еще молодую женщину, которая смотрела ей прямо в глаза. Наощупь она нашла на столике сережки, потом жемчужную нитку. Губная помада была почти черной, но и она сама, шея, плечи под платьем, все тело, была отполирована солнцем раз и навсегда. Ее духи были его духами, его подарком. Она поискала в ящике трельяжа, нашла старый флакончик герлена…

         В коридоре она впервые услышала свои шаги. Шпильки что-то втыкали в паркет, вбивали, царапали его.

         Она взяла его машину, его старый quatе-quatre. До соседнего городка, до порта и морской базы было минут двадцать по верхней дороге…

                                                                  + + +

         Но в порт она не поехала, а свернула к эспланаде, к веренице отелей, к огненной реке, лавой сползавшей в море. В «Ривьере» она прошла мимо шумной террасы, мимо трех рослых цыган в распахнутых белых рубахах и черных джинсах в обтяжку, наяривавших как и год назад, как и пять лет назад – «Bamboleo!», мимо стайки кланявшихся японцев в темных костюмах и с аташе-кейсами, мимо местного художника, известного всей планете, лежавшего в шезлонге на газоне с хайболлом в руке, и в баре, в самом дальнем темном углу села на высокий табурет и заказала водку-тоник. Через полчаса она поднималась в лифте с веснушчатым широкоплечим американцем, который мусолил ей шею и сильно сжимал груди. Номер выходил окнами на эспланаду, за которой, из-за света фонарей, лишь угадывалось море.

         Она разделась первой и он вернулся из ванной с мокрым полотенцем вокруг бедер, веселый смешной мускулистый, хвала небесам, знавший на местном языке лишь с десяток слов.

* * *

         Она возвращалась той же дорогой, поворот за поворотом, светало и она выключила фары. Ее родной городок, как в  детстве, лежал внизу, все еще укутанный теплым утренним туманом, который сползал, как легкое одеяло…

         Она долго стояла под душем, никуда не глядя, ни о чем не думая.

         В халате, с распущенными мокрыми волосами, босиком, она вошла в комнату. Затхлый запах цветов был невыносим. Она прошла мимо занавешенного зеркала, распахнула шторы, рывком открыла большое окно… Морской воздух хлынул ей в лицо, ударил в грудь... Совсем рядом, в ветвях платана возились разбуженные дрозды. На соседнем балконе сидел, зевая, рыжий кот..

         Медленно, словно это было очень далеко, так далеко что нужно было ждать и ждать, из глубины, из самой ее сути пошли сначала мелкой рябью, а затем крупной волной, все еще беззвучные судороги, и она, давясь, зарыдала сначала в рукав халата, сплющивая лоб, вжимая лицо все сильнее, а потом, подняв голову, к светлеющему небу, так что слезы текли по лицу, попадали в рот, струились по шее, груди и животу.

         Теперь, наконец-то, она могла дать волю слезам, словно вернулась туда, откуда ее вышвырнула смерть, словно случайная встреча вернула ей тело.

                                               ****