Дмитрий
Савицкий
дневник недели:
26 апреля 2015
Иногда память вытаскивает из пыльного угла забытую пожелтевшую фотографию. Смотришь и думаешь – кто это? И с удивлением понимаешь – это же я! Память не спрашивает, а просто дает моменту всплыть. Вот и всплыла строчка сорокатрехлетней давности. Кто ее придумал, кто записал при моем исключении из Литинститута, не помню. Да оно и лучше. Но строчка меня впечатляет: «… Дмитрий Савицкий пытается сделать так, чтобы в будущей войне у нас не было Матросовых и Гастелло». Меня исключали на сдвоенном семинаре прозаиков и пиитов конюшни Льва Ошанина за повесть (очень слабую) об армейской жизни «Эскиз». Эхо-эффект сработал, я помню как отреагировал: - Они уверены, что грядет новая война!
20 апреля 2015
Молчание затянулось. О причинах лучше умолчать. Они все равно пробьются без спроса сквозь асфальт воспоминаний. Весна. Апрель. Солнца больше, чем неба. Каштаны и платаны растопырили листья и загородили оставшуюся синеву – в одночасье. Вечерами над куполом Валь-де-Грас, над ее крестом глазеет, не мигая, огромная Венера. Запад еще не остыл и тлеет розовыми подтеками. Соседи за стеной через дворик жарят баранину с розмарином на гриле. Это слева. Справа, на пятом этаже, встреченная как-то в лифте худая глазастая девица, играет этюды. Шопен страдает камнями в почках, но когда начинает струиться, чувствуется радость освобождения и желание литься и проливаться бесконечно. Бесшумно скользит к гаражу госпиталя коробка скорой помощи. Диктор второго канала голосом Синатры сообщает, что президент обговорит ситуацию с «мистралями» в Ереване в пятницу. Хорошо бы забыть про Крым. Про слово аннексия. Такое мерзкое с двумя эн словечко… Ан, стоит полтора миллиарда. Первое лицо компартии, у компартии есть первое лицо! потрясающе! а двадцать пятое есть? первое лицо требует от президента официальных извинений, бития лбом о мрамор Елисейского. Как смел он сказать, что красноречие мадам Блюмарин, Марин Ле Пен напоминает ему лозунги компартии Франции семидесятых годов? Уф, социалисты не шелохнутся. Как-никак Франсуа Миттеран фокусником от политики практически ликвидировал компартию, а заодно запустил на арену пугало Жана-Мари Ле Пена: теперь было на кого всё валить и пред кем сплачиваться.
Венера поднимается на полстопки рыжего выше креста. К соседу этажом ниже пришла его хохотушка. Она будет хохотать до утра, до четырех по местному, до медленно закипающей птичьей увертюры в садах Валь-де-Грас, до грохота помоичного грузовика, везущего использованные шприцы, бинты, склянки, клеенку, одноразовые халаты и колпаки к люку подземелья временного хранения, почти герметически, с грохотом, закрывающегося.
Молчание висит в легком утреннем тумане клочьями. Разорванное молчание.
18 декабря 2012
Разочарование сильнее неоправданной радости. Сколько же их будет, разочарованных 21.12.2012… Самый крупный за всю историю существования гомо сапиенса спектакль – отменят. Без трубного гласа, без надписей золотом в ночном небе, без сообщений Ройтер, АФП и прочих. Лично я не собираюсь платить квартплату до 22-го. Ну а тем, кто уверен, что оно грядет, советую тратить доллары, евро и рубли щедро и бездумно. Моя соседка купила удобнейшее кресло и установила его на балконе. Рядом на столике набор бутылок (от шампанского до тридцатилетнего ирландского виски) и приличный морской бинокль…
13 декабря 2012
В дождь и под снегом он становится черно-белым. Серо-асфальтовым, сизо-серым, как зимняя пыль фонтанов. На самом деле этот город ближе к старой ч/б пленке, чем к эктохрому. В лучшем случае доминируют, наползая друг на друга, три сомнительных в устойчивости, оттенка: розовый, серый и голубой. Каминные трубы и зимующие в городе чайки. Сырая рыхлая чернота мостовых арок. Золотой блик трубы в густой чернильной тьме под Новым мостом. Любимое место джазменов. Играй и никаких соседей. Джон Колтрейн, Сонни Роллинс, Декстер Гордон играли НА мостах. Поди, найди, где у них в Нью-Йорке ПОД.
В Чреве, в Латинском и в Маре цвет линяет и стекает из-под крыш, не оставляя на асфальте луж. Это как песок на пляжах Нормандии: бежевое становится тревожно серым, затем опасно стальным, вдруг вспыхивает алым, гаснет, наливается теплом и мутная волна всё смывает.
Эту игру пастели можно увидеть на лицах парижанок. Они вспыхивают, как красный светофора, гаснут, бледнеют, как пощечина, сереют, тупо уставясь в никуда, медленно розовеют, встряхивают мокрой копной волос. Типичная для молодых парижанок привычка: мокнуть под моросящим дождем, сушиться над чашкой густого мокко в бистро, терять жидкие бриллианты на пропахшем горьким кофе сквозняке.
Время от времени отказываешься от этого города, больше его не видишь, не замечаешь, проходишь насквозь, не прощаешь ему его предательств. Небеса, как изменилась его флора за последние три десятилетия! Какие фантастические лица, какая наглая скука, какая слизь несмешных улыбок!
31 октября 2011
Узкая проходняшка, ведущая на рыночную Муффтар. Проходняшка вполне московская, шестидесятых годов, прямо-таки с Мало-Каретного вниз, к рынку. Но на этой, с двухэтажными домиками, булыжником и котами, зевающими в окнах, в глаза бросаются две двери со свежими шрамами возле замков. Рядом, под окнами, домашний скарб. Вполне приличный торшер с рыжим абажуром, новенький тостер, электрочайник, большое пластиковое корыто, в котором целый небесно-синий китайский сервиз тарелок и мисок. Чуть дальше, диван раскладушка. На нем – узел из одеяла, с чем-то мягким, скорее всего бельем, полотенцами. Завершает эту барахолку ван-гоговский стул с плетеным сидением.
Это 31 октября: завтра Toussaint, Праздник Всех Святых и начало «зимнего перемирия», а значит, с этого первого ноября и по пятнадцатое марта неплатящего квартиросъемщика по закону нельзя будет выселить. Вот им и ломают двери накануне, вышвыривают вместе со скарбом. А его, торшер с тарелками, чайник с диваном – под мост не потащишь. Новоиспеченный бомж, один или с подругой, уходят с раздутыми рюкзаками, уходят, оглядываясь, горбясь, выделывая ногами кренделя, будто пьяны до наступающей отключки. Но это и есть отключка, только трезвая. Минут через пять они позвонят из автомата, что за углом по номеру 112, социальной помощи и на какое- то время их устроят в центре, накормят, дадут чаю или кофе, а потом отправят назад, на улицу. Напротив телефонной будки, ближе к арке на случай дождя, прямо на асфальте стоит открытая палатка. Виден тонкий матрас, спальный мешок, бутылка минералки. Здесь живет уже опытный бомж. Он им подскажет, куда идти, где получить палатку, где ее поставить. Лучше всего, конечно, рядом с какой-нибудь крышей и недалеко от парижском автоматического клозета.
Я возвращаюсь домой. Рядом на автобусной остановке, под стеклянной крышей на скамейке живет парень лет тридцати: длинная смоляная борода, воспаленные глаза, обветренные руки. Он получает пособие по безработице. Деньги какие-то у него есть. Он ужинает в соседнем квартале, рядом с тюрьмой Санте. Там по вечерам собирается толпа таких же, как он. Это народный суп. Одно горячее блюдо и пакет с чем-нибудь на утро: ягурт, печенье, банка трески. Он ходит в баню рядом с плошадью Контрэскарп. Бани в городе бесплатные: душ или ванна. Вот только стирать шмотки трудновато. Летом куда ни шло. Можно остаться в одних трусах в прачеченой-автомате, а вот зимой. Палатки у него нет. Да и в палатках смену белья могут украсть. Кто? Свои же, клошары, бомжи. Главное не спиться. Большинство, сидя на асфальте возле банкометов, набирают на бутыль вина и закусон, но в крошечные соседние лавки не входят. Стесняются, просят продавца им вынести, гремят мелочью, озираются…
29 июня 2011
Mea culpa! Отчитаться в данный момент невозможно. Жив. С некоторыми осложнениями. И внешними, и внутренними. Лето напрочь потеряно. Жду сентября. Тогда, в паузы, и опишу – пунктирно. Ибо в этом сволочизме мало интересного. До сих пор ваш – ДС.
3 мая 2011
Жена младшего брата Прометея, красавица, которой среди прочих даров Зевс дал в подарок любопытство, знала, что в доме хранится ларец, который запрещено открывать. И она его открыла. На мир хлынули беды, а на дне ларца осталась лишь одна надежда. Кто виноват? Пандора или Зевс? Кто открыл ларец Пандоры в 1979 году, проложив шоссе, по которому двинулись танки к границе с Афганистаном? Кто породил Бин Ладена? Салафиты или политбюро СССР? ЦРУ и ракеты «Стингер» или же постановление ЦК за номером 176/125? И осталась ли на дне ларчика после «Шторма-333» и введения 40-й армии в Афган хотя бы бледная тень надежды? ... История, увы, не существует в расчлененном виде.
5 февраля 2011
Серое низкое небо. Неподвижное. Тяжелое как беспросветная глупость. За ночь с города не сползает. Лежит, придавив. Голый, стриженный под морскую пехоту парк. Обрубленные платаны, каштаны, тополя, общипанная акация. Растопыренные культи мощных ветвей. Эдвард Мунк с его разинутой тишиной. И лишь раз в десять дней сквозь эту серую рванину вдруг пробивается гром, вздымает загодя, закручивает пыль и уцелевшие от сыска опавшие листья, и словно проваливаясь на дно, огибая барочный купол церкви, идет на посадку грязно-белый вертолет с буквами SAMU на брюхе, зависает над посадочным крестом, примеривается и мягко садится на своих лыжах. Два золотошлемых пожарника в кожаных куртках отклеиваются от красной водоколонки, хрустя по гравию, подкатывает госпитальный фургон, и здоровенные молодцы в белых халатах выкатывают тележку с болтающимися ремнями, в то время как винт делает последние круги и замирает, и из брюха вертолета осторожно вытаскивают носилки с коконом все еще живого человека, с вертикальной стойкой, внутривенным шлангом и четко быстро перекладывают носилки на тележку. Пять-шесть жестов и фургон вновь скрипит по гравию – до распахнутых дверей реанимации тридцать метров. - Еще одного парня привезли из Кабула, - сообщает розово-голубая теледикторша. Пилот и два санитара ждут, отойдя в сторону и покуривая, когда им вернут носилки. Пожарники уходят подальше к колесам своих шлангов и винт, медленно превращаясь в невидимое, отрывает машину от красной буквы «Н», делает крутой поворот над лысым парком и врезается в рванину туч, которые на миг, на полмига вдруг пропускают сноп ярко малиновых лучей, тут же гаснущих в подводном парке Валь-де-Грас.
3 августа 2010
Распахивая, вернее раздвигая окно на балкон, за которым
теперь местная кремлевка и барочная церковь Валь-де-Грас, слышишь
уже не прибой большого города, а ленивый шепот опустевших авеню и
бульваров. Еще один август в Париже, еще один благословенный оазис
во времени. По ТВ идут сплошные повторы, как и по радио, открытую
булочную нужно искать днем с огнем, точнее, набрасываясь на
какую-нибудь пенсионерку с багетом белого, торчащим из сумки: -
Мадам, где вы нашли булочную? По улицам гуляют на глазах худеющие
кошки, брошенные хозяевами на произвол судьбы на время отпуска, что,
соответственно, приводит к птичьим воплям и к слипшимся в комок
перьям птах на газонах дворов.
Нынешняя кремлевка с крестом посадочной площадки для вертолетов под
моим окном – это гигантский парк бывшего монастыря бенедиктинцев или
скорее бенедиктинок, которые спасли церковь от погромов революции
тем, что лечили и выхаживали в больничных палатах монастыря
одинаково: революционеров и знать. Именно поэтому, в отличии от
Нотр-Дам или храма Св. Женевьевы (Пантеон), Валь-де-Грас не тронули
и не превратили в склад мебели или же, как Ст-Эсташ, в Храм
Сельского Хозяйства, проще в склад овощей и фруктов, так как
Ст-Эсташ рос в небо прямо над торговыми рядами Черева Парижа.
Сидя за столом, слушая в наушниках Кёрка или Трейна, я вижу как
рослые стройные гваделупские медсестры в военной форме пересекают
крест посадочной площадки, направляясь на улицу Сан-Жак перекусить.
Они курят и болтают по телефону на ходу. Огромным театральным
задником за ними зеленеет, но уже начинает желтеть, плотный массив
парка: каштаны, акация, березы. Японская софора все еще цветет, липы
сбились куда-то ближе к новому зданию госпиталя и несколько раз в
неделю на газоны выкатывают мощные, как бульдозеры, косилки и
стригут под короткий армейский бобрик пожухлую траву. За
бульдозерами, врассыпную передвигаются солдатики с миноискателями.
Конечно, это не миноискатели, а переносные стрекочущие ножницы,
которыми они выравнивают до заданной высоты непокорные травы и
превращают в кубы кусты можжевельника.
Распахнутый этот пейзаж к вечеру начинают заполнять вороны, стрижи,
галки, паломы, ласточки… В зарослях бамбука или на древних платанах
ухают городские совы. Валь-де-Грас на закате и в контражуре полыхает
настоящим пожаром и в бинокль видны короны и гербы с королевскими
лилиями и фигуры ангелов, охраняющих купол.
На раскаленном асфальте Ги-Люссак, лениво ползущей к решетке
Люксембургского сада, у дверей отелей стоят, развернув карты,
заезжие англичане, американцы, реже итальянцы, еще реже поляки. Для
крупного дяди из Далласа путаница улиц – сплошная головная боль:
идешь к Сене, а попадаешь назад к отелю. Стайки девиц, поселившихся
в дешевых пансионатах, щебечут в тени монастырских стен, обсуждая
что-то смешное, вчерашнее. У алого «феррари» стоят, расставив ноги,
полицейские в начищенных сапогах, проверяя документы у черного
парня, сидящего за рулем. Вспоминается Майлз Дейвис. Его желтый «феррари»
так же вызывал изумление и бешенство копов: черный парень с «феррари»,
который стоит больше миллиона?
Блестящие черным лаком bmw полицейских ждут лениво, как лошади,
пощипывая мостовую.
Легкий, как шелковая занавеска, ветер летит над этой сценкой,
впервые за долгие месяцы волоча за собой луговые цветочные запахи.
И старый морщинистый араб в дверях лавки опрыскивает увядший салат
из пластиковой бутылки, беззвучно, как четки, перебирая гортанные
звуки.
9 февраля 2010
Виноват, каюсь, написал сто заначек в Дневник и всё бросил. Собачья жизнь кусает за пятки, скачут на тройках (пардон «четверках» - это у нас джипы) налоговые инспектора, на древних двусилках, маскируясь, судебные исполнители, шипят столетние квартирные хозяйки, избавившиеся от стодвухлетних мужей («лег в «ягуар» и уехал» помните?) и трещит мелким льдом, местным пластиком, дурацкий лёд идиотской зимы. Нет! Не возраст! Не бунт и не вой! Просто сволочизм прет стеной, как северное цунами, сметает все на своем пути: планы дописать или вычитать, съездить или заглянуть, чиркнуть или чирикнуть, сказать – Это ты? Или же пробурчать – Только не ты… Все слепилось в какую-то кашу, радиоактивную гречку из-под Чернобыля, от которой воют почки, как динамики дешевого ноутбука… И эта коса! Хорошо отточенная коса немецкой стали и китайского производства! Брейте шеи, господа! Неча ходить волосатиками. Сколько их отчалило, последних друзей? Местных? Без экземы диаспоры? Почти все. Остался один. Жан-Маню. Но, он-то понятен лишь на четверть, не мечтайте, на четверть процента. А мимо прут, летят, шуршат, «новые», наши местные новые! «Бобо»! Знающие ГДЕ лежит! Знающие, как запустить лапу. Кому дать, у кого отс.ть… Мастера и мастерицы не виноватых взоров. Это их эпоха, их могилка, их похоронный марш, под который они трясутся, балдея от счастья. Вы хотите, чтобы я изъяснялся точнее? Но точнее нельзя! Одна империя размазывает по глобусу другую. Теперь и третья пытается ваять на свой лад шарик. У двух одна стратегия – раздать технологию размазывания всем умникам ненавести-производителям, чья цель не возведение, а крах: чтобы нам всем (кроме них) сдохнуть! Потому что отбор, отсев на хороших и плохих будет позже, повыше, в другом судебном производстве… Остальные выживут, аки саранча земная, возьмут числом… Какая смертельная, буквально, смертная скука. И наука мелких подлостей, приспособленчества, наука страха и его впитывания – как замечательно она продвигается вперед, прогрессирует (на выход). Как цветет посредственность! Это ее век! Ее триумф! Ее деньги! Ее серийный оргазм…Забыл. Я хотел всего лишь извиниться за молчание, за безмолвный переезд в двадцать-десять. Что-то вроде автомобильного номера: 20-10. Фр., 20-10.США., 20-10.Ру…. Мне стыдно за Осипа Эмильевича, за Джеймса Ивановича, за Пильняков и Замятиных, за Марину Ивановну и за Заболоцкого, за того же ЙБ… Всё превращается в вещи, в какие-то перила по которым скользят жирные лапы и по которым съезжают задницы… Сорри.
16 августа 2009
«….И вот теперь почти пять лет спустя, она, чуть
прикрытая простыней, лежала в моей постели, русые волосы разбросаны
по черному батисту подушки, и была легально и фактически моей. Она
обошлась мне почти что в 250 тысяч евро и было той идеальной Лолой,
о которой я думал все эти годы: Лолой HR серии Z с гарантией на 60
лет, самовосстанавливающейся моделью, с полной автономией,
водонепроницаемой, огнеупорной, с максимальной способностью к
адаптации в любой среде, включая безвоздушное пространство,
флеш-память в сотню терабайтов, живая в пять, возможность
неограниченного перепрограммирования, встроенная система GPS, радар,
сканер интуитивного определения, ночное виденье, биологическое и
полное саморазрушение по истечению срока годности, триста мировых
энциклопедий, вся классика, история искусств, диплом филадельфийской
консерватории, более сорока языков…
Она не дышала. Она все еще, сквозь сладковатые
стандартные духи фирмы SQWAT, выпускающей HR, попахивала пластиком
упаковки. Я держал в руках небольшой, цвета темного рубина, пульт
управления, я мог начать инсталляцию, но лишь нажал на одну
единственную кнопку – ON. Лола дернула головой, губы слегка
расклеились, грудь приподнялась. Она дышала… Я почувствовал, как
леденеет затылок, как сводит виски. И в этот момент взвыл телефон.
Наощупь я снял трубку.
– Алекс,- звонил капитан Чун Шао, - Рейд по трем адресам. Первый –
в Бельвиль. Реми будет у тебя через 10 минут…
Лола ровно дышала. Щеки ее и мочки ушей порозовели. В коробке
на полу была толстенная инструкция по инсталляции и крошечная,
упрощенная карта-памятка. Дрожащими руками я развернул ее: «Ошибки
инсталляции». Если вы ошибочно включили питание и сердце, и легкие
HR серии Z пришли в действие, нет нужды отключать HR. Когда вы
будете готовы к инсталляции, перезагрузите модель.
HR означало Human Replica. Лола на вечере у Гронфельдов и в
фонде Ротшильда была HR, но серии Х. Моя, моя собственная Лола была
серии Z, на два порядка выше.»
23 июня 2009
Chere Madame, ваше молчание и ваше недовольство не трудно разгадать.
Должен вам признаться, что лет десять назад одна очень злая и очень
умная парижанка навсегда избавила меня от привычки пользоваться
детской латынью, одной из дюжины заученных фраз: De mortuis aut
bene, aut nihil.
Из изречений лакедемонянина Хилона нынче мне по душе совсем иные,
вроде: «Когда говоришь, руками не размахивай, это знак безумства»
или «Не грозись, это дело бабье…»
«Не говорить плохого об умерших» не должно отличаться от «не
говорить плохого о живущих». Но и то и другое иногда необходимо.
Дело не в том, что приятно подлеца назвать подлецом, а труса –
трусом. Дело в самом языке, в верности языку и в точности
употребляемых слов.
Не говорить о мертвых плохо обозначает лишь одно – бояться смерти,
то есть будучи все еще живым, служить ей, ибо ее любимое блюдо страх.
Хилон был жителем Спарты и странно, что именно он разродился этим
изречением. Или среди умерших были те, кого он, с этой стороны
Коцита, пытался ублажить?
Все это к тому, что некоторым и умереть-то не удается. Все та же
сцена с Хароном. Пятак под языком, но отдать жалко. Вот и
раскачивает воистину черная волна древнюю барку: ни к новому берегу
не прибьет, ни к старому.
Но подчас, сhere Madame, кажется, что не Безносой страшиться надо, а
самой жизни. Но в таком случае надо стремиться в объятия Орка и
часто кислый вкус обола под языком отравляет мне вечернее вино.
Что до мертвых, то с ними у вашего слуги все больше и больше споров.
Увы, со многих поздно пытаться содрать шкуру и увидеть, что же под
ней. Иные скользнули на выход с такой мокрой ловкостью, что лишь
годы спустя понимаешь, что их вообще невозможно разглядеть. Они
отражают любой взгляд, любую попытку выяснить, уточнить их облик.
Вместо кожи покрыты они зеркальной пленкой лжи. От них осталась лишь
примятая трава, след на песке того самого берега и слизь на черной
гальке.
Есть еще одна категория. Они заминировали свое отступление
памятниками разной величины. Они придумали цензуру в виде
мемориальных досок. Увы, мы не римляне, мы не научились еще отбивать
им носы…
Я не хотел бы, чтобы вы поняли меня превратно. Я не за сведение
счетов. Бухгалтерия здесь ни к месту. Чужие мифы глупо разрушать
из-за ненависти. Их нужно демонтировать лишь в том случае, если они
мешают жить. А подчас они мешают жить не вам, а кому-то другому,
даже не близкому, но это все равно невыносимо.
«О мертвых хорошо или ничего…».
Хилон все же имел в виду, что Орку доставляют телеграммы, что там,
где Стикс впадает в Коцит есть брод для шпионов и сплетников. Орку
можно простить жгучую паранойю, желание знать, что же делает
Персефона в свои неподземные месяцы. То, что для нас это весна, для
него – внесезонная мука.
Все это наводит на мысль, что Аид нужно было бы перестроить. Не знаю
верен ли глагол? Перевылипить? Перевыточить? Это отставание ада от
современности, этот собачник церберов и гнилая канализация рек
наводят на мысль о том, что наш собственный надземный Аид гораздо
интереснее, лучше продуман и более изыскан.
Даже если в тот миг, когда Персефона получает свой laissez-passer на
выход и в предгорьях Олимпа стоит треск от спешащих раскрыться цветов,
наш ад остается доступнее, страшнее и надежнее.
Наш проигрыш лишь в одном. Не у нас, а у Плутона договор с вечностью.
Этим-то он и берет. В этом его сила. Вычитая из нас время, он лишает
нас возможности умереть, смыться, простите, еще дальше. И эта
самоволка, увы, невозможна, хотя и похожа внешне на банальную глухо
запертую калитку на заболоченном дачном участке Орка...
15 мая 2009
Бельвилль забыт. Вернее кажется таким далеким, словно он на другом материке, а не на другом берегу города.
ЛатКвартал делает вид, что никакого кризиса нет, что бутики не закрываются один за другим, что попрошаек не стало в пять раз больше, что Мари-Франс не покупает больше по два кг испанской клубники не потому, что денег на жизнь не хватает, а потому что ей отныне у нее аллергия. У нас у всех теперь аллергия. В целом на жизнь. В частности на цены. Все неумело экономят. Отвыкли. Все постоянно срываются, забывают про жизнь или кошелек, заскакивают к итальянскому кондитеру, к недешевым грекам, выстраиваются в очередь в био-булочные, где цены в два-три раза выше, чем в обычных, покупают не дешевое розовое, благо воздуха уже прогрелись, а вдруг с размаха, разбега широким жестом бургундское с красивым названием да к тому же какого-нибудь 1992 года. Бум! В ходу кредитные карты. Потом разберемся! Двадцать восьмого, когда приходят счета из банка. А пока что айда в кафе, на террасу, что напротив цветочного, напротив жирных как подтаявшее сливочное масло роз, напротив, зарослей японского жасмина, напротив жимолости и ведер с тюльпанами, пионами, кладбищенскими внесезонными хризантемами…
Ставшие ужасно вежливыми гарсоны разносят рюмки с шабли и деревянные доски с копченной ветчиной, салями и тонко порезанным филе кабанчика. Дети орут в сквере при церквушке Св. Медара. Лицеистки покупают в аптеке противозачаточные, мятные леденцы и голубое жидкое мыло от микоза. Небо разрезано надвое идущим в сторону Руасси самолетом: одна половина, сползающая к Сен-Клу чиста и пылает розовым, как неудачный первый загар, вторая, медленно надвигающаяся со стороны белых башен Монтроя, брюхата, полна чернил осьминога, как осьминог волочит длинные щупальца… Это гроза, которую обещали на полдень, спешит обрушиться на Лютецию хотя бы и на закате, не подвести местную метеосводку.
Дядя Ваня, седой бородатый шарманщик с Ла Муфф, Муффтара, спешно упаковывает свой драгоценный музыкальный ящик, прячет в чехол коробку с перфорированными бумажными лентами. Но гроза застряла где-то на подходе и рейсовые аэробусы, идущие с океана, царапающие небо над городом, исчезают в ней, как в глубокой воде Атлантики.
Хозяин кафе выходит с длинной Г-образной ручкой и на головы сидящих наезжает темно-бордовый, почти бордово-черный навес. Тот самый пугливый, бегущий впереди ненастий ветер, гонит на террасу горячий воздух, полный горького запаха японского жасмина и сладкого – жимолости. Молодой нелегал, румын или албанец, пристраивается возле телефонной будки. Внутри жарко и душно и он будет стоять, вертикально лежать на стекле будки, пока не расцветут на асфальте крупные первые черные капли. Лишь тогда он затащит вовнутрь свой видавший виды баул и присядет на корточки…
Бельвилль забыт: зима, китайские проститутки возле многоэтажного ресторана «Президент», черные мальчики в белых куртках с капюшонами, вечно пустая югославская забегаловка с большим телеэкраном по которому вечно бегают футболисты или, присев, завязывает шнурки, белградская теннисистка смуглая и стройная, с таким же китайским лицом, как у кассирш в супермаркете напротив.
Бельвилль. Холмы садов и парков. Пятна миникварталов, цветные пятна этнических зон, чуть расплывающиеся по границам: египтяне и евреи, сенегальцы и гваделупцы, поляки и местные: побогаче и победнее. Эти не смешиваются не по расовому признаку, а по Карлу Марксу. Ну и китайцы, которые рассыпаны повсюду: пятно побольше, горстка здесь, горстка там, одиночка-часовой под самой крышей разваливающейся пятиэтажной хибары, гниющей рядом с лесами почти отремонтированного масонского храма.
Бельвилль. Сюда бы не в ссылку, не из-за проблем, а так – пожить. Здесь все еще смотрят прохожим в глаза, здесь все еще говорят «к тебе или ко мне?», здесь пахнет жаренным луком, давленными в чесноке и травах маслинами, бергамотом, пресным арабским хлебом и свежей мятой и мелиссой манжурской кухни. Здесь нужно жить жизнью почти подпольной, смотреть в оба, не таскать ключи на заднице, как средневековый тюремщик и знать, что ночью карта Белльвиля сползает и перекраивается совсем по-иному. По иным законам и правилам. Жёстким или скорее тупым, как удар бейсбольной битой по голове, острым, как голубые лезвия навах, продающихся здесь, как и кастеты, в табачных магазинчиках…
Я помню двух рослых черных мальчишек в мягких белых свитерах с капюшонами. Было часов одиннадцать вечера и они, выскочив из какой-то подворотни, в четыре руки набивали патронами обойму почти белой стали пистолета. Они страшно спешили на свою молодую войну и их огромные влажные глаза мокро сияли из-под капюшонов…
10 марта 2009
Как выбраться из-под обломков прошлого и перестать заглядывать в будущее? Как поселиться в здесь и сейчас не на полчаса, а насовсем? Иногда удается, но нужны зверские усилия и постоянный, глаз не отводя, контроль. А нужно сменить адрес, нужно перевезти туда вещи, нужно именно там принимать гостей… Многих ли, не действующих, как заводные игрушки, свободных от прошлого, представителей их прошлого, суммы в целом или профильтровано, я знаю? Почти никого. Нет, неверно: человек пять-шесть. Но в них заложены какие-то другие данные, они с младенчества не так отформатированы, они вообще не вываливаются из здесь и сейчас и им не нужно читать Кьеркегора или Экхарта Толля… Нельзя же всю жизнь – отсутствовать? Хотя большинство в «цивилизованных» странах отсутствует упорно, стабильно и неосознанно. Момент трагедий разворачивает время в огромную воронку настоящего. Но рефлекс срабатывает тут же: до трагедии было лучше и после трагедии может быть будет еще лучше…
21 февраля 2009 г.
Я прошлепал,
наверное, большую часть идей, включая технические. Идея
звукопогасителя (микрофон, вычислитель внешней звуковой волны и
создание противоположной амплитуды) посетила мое серое вещество году
в 72. Я всегда был чрезмерно чувствителен к шумам. В Париже я
изложил идейку Жерару, атомному физику из Гренобля, атлету и
красавцу, с которым я играл в теннис под Парижем на бывшей
американской натовской базе. Разговор шел о звукопогашение на уровне
окон. Жерар сказал, что проблема в вибрации стекла, но что он
попробует идейку эту изложить технически… Затем (на дворе 81 год) у
него появилась маленькая смуглая русская подруга, а через год или
два здоровяк Жерар умер самым непонятным образом на дороге,
поднимавшейся к Греноблю. Просто остановил машину, открыл дверь и
умер. Последний пейзаж его жизни был чудовищно великолепен. Что он
увидел после, неизвестно.
Нынче у меня на стойке
микрофона висят наушники со звукопогасительной системой…
Обо всем этом я вспомнил,
кося глазом на рекламный ролик «Загадочной истории Бенджамина
Баттона» (The Curious Case of Benjamin Button). Я начал писать
повесть с идентичным сюжетом в Коктебеле, весной 77 года. Из лона
женщины в лоно женщины, но в обратном порядке: рождаешься стариком,
молодеешь и исчезаешь в детстве и младенчестве. Где-то сохранилось
несколько глав. Чисто формальная сторона обратного движения
выматывала. Текст я забросил, но идея осталась. Интересно КАК
заканчивается фильм у Дэвида Финчера. У меня была своя идея, вернее
несколько идей концовки. Фильм, наверное, легче сделать, чем описать
эту жизнь навыворот. В сознании осталась лишь сама метафора. И
ощущение, что и на самом деле мы рождаемся всезнающими стариками и
тихо-мирно тупеем к старости. Откуда и выражение «впадаем в
младенчество…»
11 января 2009
С
холмов Бельвилля назад на холм Святой Женевьевы, в замерзший
Латинский квартал, на улочки посыпанные камаргской солью, в
переулки, где в витринах разорившихся бутиков одинаково большими
буквами написано – «Сдается помещение»…. Зима тревоги нашей
свингует, что твой Каунт Бэйси. Публика побогаче отсутствует,
клошары попрятались кто куда: в холлы и коридоры древних госпиталей,
в Сан-Луи, Сальпетриер, в Отель Дьё, Кошан, Сант-Антуан… Они спят в
читальнях муниципальных библиотек – их обходят, угадывая, по запаху.
Они квартируют в метро, где скамьи давным-давно распилили и
растащили в стороны, превратили в сиденья, отстоящие друг от друга
на полметра, чтобы нельзя было лечь, мордой к кафелю, спиной к
рельсам и отрубиться после двух литров роннского…
Дом мой, все еще в лесах ремонта, пуст. За исключением
студенток недалекого факультета дизайна и школы НормальСюп все сидят
по дачам в приморских Альпах, на Кеброне, в Ланглете возле Биарицца,
в горах в деревянных с огромными каминами шале… Отбойные и
крупнокалиберные сверла похуже свирепой в минус девять французской
зимы. Между прочим на лесах – никого.
Крепкие черные парни и ушлые берберы сидят по домам, слишком
холодно, чтобы шастать под пластиком по лесам, месить бетон да
отбивать коросту, наросшую на балконах….
Португалец-консъерж радует веселыми новостями: в
понедельник отключат отопление! Ремонт у Фремо ожил! Неделю будут
распиливать радиаторы и ставить новые, ну, а с о следующей
каменщики, а за ними, электрики… Фремо, мои соседи, купили весь
этаж. Кризис! Цены на жилье падают. И у Фремо вместо 200 квадратных
метров теперь будет 600… Как врет их архитектор, обещавший закончить
ремонт к марту, теперь скорее всего… в конце мая.
Система простая: архитектор дает работу подрядчику, подрядчик
перепродает ее другому, другой третьему, первые два ничего не
делают, лишь получают проценты, а третий набирает ребят подешевле:
из Румынии, Албании, Сербии, Пакистана, подхватывает подряд еще на
три-четыре ремонта и – начинается канитель. Два дня здесь, три дня
там, в нарушение трудового кодекса, тяп-ляп, зима тревоги нашей еще
долго будет «не позади». А уж с солнцем лета, Йорик вряд ли
воротится…
Итого, год коту под хвост, планы заброшены, передачи делаются
по ночам, количество потребляемого «Бушмилса» утраивается и огорчают
сообщения о том, что в лучшей психушке города, госпитале Сант-Анн,
больше нет свободных мест.
Это тоже – тема без вариаций: полторы лопнувших струны и
западающие клавиши промерзшего пианино….
27 декабря 2008
Загробная тишина рождественского Парижа. Официально ни
у кого денег нет. У всех инфаркт и кризис. Однако все смылись в
горы: в Юра, Савойи, Альпы, Пиренеи. Ни одного свободного шале, ни
одной двухкомнатной, ни одного номера с видом на Монблан. Все
зарезервировано. Как и на Атлантическом побережье. Песок пляжей и
йодистый воздух. Парижане сбежали из столицы, оставив ее клошарам и
магрбинцам. Но и этих почти не видно. Для Парижа на дворе дикий
холод. Минус два утром. Плюс два днем. Ката. С ударением на
последнем «а». То бишь катастрофа. Скоро начнут жечь костры на
перекрестках. Бродить с одеялами на плечах. Впрочем, по столице
шныряют микроавтобусы социальной помощи. Тормозят возле лежанок
клодо (клошаров), тащат термосы с кофе, предлагают отвезти в
убежище, раздают спальные мешки и вязаные колпаки. Клодо чаще всего
предпочитают улицу. В убежищах крадут и бьют, насилуют и издеваются.
А клошар привык к своей жуткой свободе и к решетке метро, от которой
у него ожоги на спине и заднице. Ну, а в душ он время от времени
соглашается съездить. Соскрести корку с тела, сказать чао блохам и
вшам. Врезать по супчику с витаминами. Вздремнуть на часик-два. И
снова рвануть под небо Парижа…
Sous Le Ciel De Paris… Под небом Парижа летит, родившаяся в
сердце паренька, песня. Под небом Парижа бредут влюбленные под
музыку счастья. В основном туристы. Возле больших соборов и
маленьких ресторанов. Цены под Новый Год растут, как шампиньоны в
катакомбах. Но турист пошел мелкий, крошит бутербродами, покупает
винос в супермаркете, пьет кофе у стойки (дешевле), а не за
столиком. Не оставляет чаевых, хотя они уже вычтены автоматически со
счета. Жуть! Даже новороссов не видно! Их стретчей и охраны. В Ритце
разве что…. Да и то – без прежних широких жестов, жестов сеятелей
пятисотЕвровых… Отсорили. Пошел зажим. Анальный рефлекс по Фрейду.
Газеты пишут, что с начала кризиса аптеки все больше и больше
продают слабительного. Прав старина Зиги – анальный рефлекс та еще
удавочка…
К 31 городишко наполнится. Не то чтобы до краев, до крыш, но
изрядно. К часу ночи 1го января асфальт города покрыт осколками
разбитых бутылок. Что празднуем? Quo vadis? Откуда такое рабство у
цифр? Второго утром заспанные гарсоны у стоек подают заспанным
угрюмым горожанам кофе с кальвадосом. Национальная болезнь,
пресловутый печеночный криз, окрасила лица бледной зеленкой. Неделя
обжорства и пьянства переходит в некалендарный пост.
Но клодо счастливы: кормильцы вернулись и сыпят медяками. Снова
работает скорая помощь, на Больших бульварах появились патрули,
через неделю объявят soldes и начнется истеричная охота за дешевыми
армани и уцененными сен-лоранами.
Настоящая крепкая депрессуха догонит город лишь в феврале, когда
подоспеют счета за декабрь и январь, а небо Парижа набухнет тяжелым
холодным одеялом. Может быть завезут снег, наверняка – грипп. И люди
с достатком будут видны в толпе за километр. Не потому, что они
лучше одеты, француз привык маскироваться. А потому что никуда не
спрячешь загар Сейшельских или острова Реюньон…
7 декабря 2008
Остались ли французы в Бельвилле?
Французы остались в Бельвилле. Аррандисман этот как рванное
лоскутное одеяло: я живу в самой пестрой этнической рванине. Наш
аррандисман 20й (аррандисманы, «округа» в Париже начинаются в центре
Правого берега и раскручиваются как улитка). Самый тяжелый и крутой
аррандисман, близкий к пригородным «зонам беззакония», куда не может
въехать-приехать ни команда пожарников, ни скорая, ни флики
(полиция), это соседний 20й с любимой станцией метро наркомов –
«Сталинград».
В Бельвилле есть и очень буржуазные острова (охраняемые почти, как в
Штатах) и тьма богемных закутков, спрятанных обычно во дворики.
Жилье здесь дешевое и сюда и съехались в последние десятилетия
художники, музыканты и богема не производящая ничего, кроме
«богемного» образа жизни. Выживание здесь зависит от маскировки, от
возможности забаррикадироваться (решетки, охрана, коды) и оголтелого
пофигизма, что опаснее. Некоторые просто платят дань местным
семнадцатилетним царькам, некоторые сами носят оружие, некоторые
приезжают поздно ночью или рано утром и – прямо в гараж, а из гаража
в дорогую квартиру… Здесь стоят и дома high standings, с квартирами
в этаж, но жители (как в НЙ) на улицах не бывают. Улица для них это
ЗА площадью Республики, ЗА мэрией 3го аррандисмана.
Здесь много бывших киностудий, здесь есть глыбистые каменные
кварталы, где не встретишь ни китайца, ни нигерийца, ни серба. Здесь
охотнее патрулируют местные канарейки, выкрашенные в национальный
триколёр. В мой миниквартал они приезжают только после разборок,
когда уже есть жертвы и трупы, но не во время схваток или нападений.
За 30 лет моей парижской жизни я видел десятки раз, как патруль из
трех человек (в «приличном» 1м или 5м аррандисмане), завидев хилую
драчку, круто поворачивал и отваливал куда подальше…
Таковы детали…
26 ноября 2008
Таких людей, как в Бельвилле, в Париже нет. Сюда выкинули всех безногих, хромых, слепых, полусумасшедших, сумасшедших в четвертой степени, выкинули прямо к китайцам, к магрибинцам, египтянам, армянам, евреям и к черным. Люмпен-прол стоит здесь покачиваясь на каждом углу и матерится по-сербски, на албанском, румынском или на языке аборигенов. ОПАК – эта контора по размещению многодетных безработных и малоимущих бездомных в наскоро отремонтированные развалюхи бывшего департамента коммунаров – сплавляет сюда состарившихся детей иммигрантов и новеньких взаимозаменяемых на европейский взгляд одинаковых китаез. Они живут в холодных и грязноватых супермаркетах и в узких пенальчиках, торгующих кореньями и травами, чаем для похудения и таинственными смесями, повышающими мужскую потенцию в десятки раз. Я подружился с рыжей хозяйкой мясной лавки. Она египтянка, но больше всего похожа русскую колхозницу из-под Курска. У нее самая дешевая курятина в Бельвилле и она не старается наколоть тебя на лишние 40 сантимов. Я рассказал ей про годы проведенные в Сибири, она поведала мне все что знала про комаров и саранчу дельты Нила… Мы болтали минут двадцать и когда я обернулся я увидел очередь человек в пятнадцать, внимательную вежливую очередь египтян – сцена невозможная в соседних мясницких: французских, алжирских или индусских. Здоровенный дядька, торговавший в свое кубышке фисташками, миндалем и маслинами двадцати сортов в пластиковых ведрах, даже отсчитывая сдачу продолжал смотреть фильм, размазанный по плоскому экрану на противоположной стене. На вопрос – Откуда фисташки? Он ответил одним словом: Иран. Я купил банку кошерных малосольных в соседнем магазине и пять прозрачных, как слюда, ломтей пармской ветчины у маленького итальянца с большими ценами. Итальянцы делают серьезные деньги в Париже. Они продают кофе и спагетти, сыр и тефтели в томатном соусе по ценам, за которые их бы линчевали на родине. Возле решетки церкви Иоанна Крестителя напротив выхода из метро Журдан на подстилках из сплющенных картонных ящиков лежат две тетки. Они даже и не просят милостыню, им надоело поднимать глаза и спрашивать: Une piece, svp? Кто-то бросает им сам горсть медяков, кто-то кладет рядом яблоко, какой-то безумный, присев на корточки, кладет на асфальт двадцатник и прижимает сверху камнем. – Мусье! Кричат ему вслед тетки, - Мусье, вы что-то напутали! Мусье! Ваши двадцать евро! Но мужчина в потертом пальто уже исчез за высоченной елкой имени Иоанна Крестителя. Елка украшена гирляндами и шарами и посыпана большими серебренными звездами из тончайшей фольги. Откуда-то сверху с холмов Бельвилля налетает кусачий ветер и целая пурга серебряных звезд сыпется на теток. Впрочем, лишь на одну. Вторая уже стоит в дверях винного погреба «Николя», не решаясь войти: хозяин выносит ей литровую бутыль роннского и прямо на пороге, собственным штопором, вытаскивает пробку.
Отсюда, из Бельвилля, виден лежащий внизу Париж, купола его церквей и соборов, Монпарнасская башня, подсвечник Эйфелевой… Зимний закат тлеет над остывающим городом и сквозь его золу начинают проступать шевелящиеся трассы огней бульваров и авеню Левого берега. Иоанн Креститель отвешивает семь звонких колокольных ударов и все перекрывает вой полицейского фургона, в привычной истерике летящего наискосок через перекресток, расплескивая налево и направо темные волны пешеходов.
2 ноября все еще 2008
Приснился сон, видимо про ненаписанное: мужичок ведет меня то ли
убивать, то ли хоронить живьем . Я ему говорю: жизнь - как
непроявленная пленка, в этом драма.. Он дико удивляется. Просыпаюсь
и понимаю, что роскошь болезни - это засвечивание пленки...
30 октября 2008
Нет! Ну, не так же сразу, обвально! По всем авеню и переулкам!
Магазинчик «Дамасk» закрылся первым. Никто не протестовал. Восточные
сладости в эпоху борьбы с избыточным весом… Нет, спасибо! Затем из
дверей мастерской стекольщика начали выносить, по методу Набокова,
осколки городского пейзажа, роскошную осень с острыми режущими
краями.
– Мой дед,- сказал мне стекольщик,- открыл мастерскую еще в 30х…
«Сдаются-продаются, - появилось через день на двери, - 60 кв.м.
Звонить по телефону…»
Прошло еще дней пять и усатый турок, живший хомяком в пенальчике
газетной лавки, торговавшей заодно сигаретами, зажигалками,
конвертами, ручками, открытками и лотерейными билетами, исчез в
одночасье и окно его тут же залепила плакатами какая-то левая
партия, справедливо решившая, что капиталу настал каюк.
В уикенд поверх плакатов партии кто-то налепил с дюжину
черно-красных листовок, оповещавших о запоздавшем, но теперь
неизбежном, конце света.
Закрылся винный погреб на Муффе, за ним роскошный бутик деликатесов
на Монж и пошло-поехало….
Вчера я прощался с нашей квартальной аптекаршей, старой девой в
очках и меховой жилетке. Ее подручная глотала слезы, грозившие
наставить клякс на рецептах.
Понять всё это трудно. Государство завезло грузовиками и товарными
поездами «пшеничку», «щавель», то бишь «капусту» для банковских
кредитов и все эти торговцы рахат-лукумом, стенными зеркалами,
арманьяком, копченными угрями и вакциной от гриппа должны были по
идее, как и раньше, в начале месяца брать кредит, покупать товар, в
конце месяца подбивать бабки, возвращать банку деньги и крутить
дальше патефонную ручку бизнеса….
Ан, нет! Рено закрывает конвейеры, домны, не остывавшие годами,
скоро отдадут под складские помещения, миллионеры бегут в
неизвестных направлениях и призрак опять бродит по Европам. Эдакий
трухлявый издырявленный призрак в пыльном сюртуке, сшитом в Лондоне
на Бейкер-стрит году эдак в 1864…
Соседи мои в последнее время оставляют в гараже под домом порши и
феррари. Они разъезжают на помятых старых 2CV или на скромных
остин-мини. Большинство все же укатило на океан или в горы, подышать
свежим воздухом, передохнуть от истерики, от сводок бирж и угрюмых
рек демонстраций, текущих через Лютецию, как сточные воды бессилия и
отчаянья.
И лишь древний клошар лет тридцати, живущий в сооружении из
картонных ящиков в ста метрах от Пантеона, как всегда весел и пьян.
В последнее время он торгует книгами, выкладывая их на тротуар.
Здесь можно найти и рассказы Селленджера, и растрепанный том Ференци,
и поваренную книгу, и даже свеженькое издание модного экономиста
«Польза кризиса». Клошар, клодо, берет за любую из книг по одному
евро.
Я купил у него старый диск Арта Тейтума на 78 оборотов. Отличный, не
запиленный диск. A Foggy Day in London Town – на одной стороне и
Lady Be Good – на другой.
Когда мне было лет 13 и я слушал Jazz Hours старика Уиллиса,
название последней пьески упрямо и самостоятельно переводилось в
моей лохматой голове, как «Леди бегут…»
Меня всегда интересовало – куда же бегут эти леди…
На самом деле фильм Lady Be Good вышел в 1928 году. И хотя мюзикл
появился на Бродвее на четыре года раньше, было совершенно ясно,
куда бегут эти леди…
17 октября 2008
Дети в этом квартале не умеют говорить. Они умеют лишь кричать.
Крошечные африканцы, кукольные пятилетние китаянки, толстощекие
португальцы и все остальные недоросли: сербы, магрибинцы, румыны,
албанцы, вьетнамцы орут, вопят, визжат… Улица перед школой дрожит и
разваливается от их воплей, пока наконец звонок, извещающий о конце
переменки, не перекрывает этот прибой и наступает взъерошенная
тишина, но воздух продолжает дергаться и кувыркаться и нужно эдак с
добрых двадцать минут, чтобы последнее эхо не отлетело вместе с
ветром в недалекий парк, к зарослям бамбука над черной водой
фонтана.
Дети в этом квартале, как и в соседнем, как и вообще в Бельвиле,
орут и кричат, потому что если они просто говорят, чему их не
научили, message не проходит. Их просто не слышат. В первую очередь
родители, предки, то есть толпа разноцветных африканок или угрюмых
китайцев, поджидающих детей возле школы в пять вечера; они не
реагируют на вопли собственных чад. Они удивительнейшим образом, не
сходя с места, отсутствуют, лишь время от времени, наклонившись,
шевелят губами и сын или дочь поднимая удивленные глаза, вложив
крошечную ладонь в большую руку, уходят вниз по синей осенней улице
к перекрестку, на котором не бывает автомобильных пробок лишь в
четыре утра.
Судьба занесла меня на днях в китайский супермаркет полный
диковинных продуктов, совершенно непонятных овощей и еще более
непонятных банок со специями. Отыскав полку с сушенными морскими
водорослями, я вдруг увидел как по проходу быстро бежит довольно
крупный на длинных ногах краб. Бежал он неизвестно куда, но с
уверенным видом и когда я махнул рукой продавцу возле отдела
замороженных продуктов, к крабу присоединился еще один, а за ним
целая тройка. Теперь они дули куда-то в глубину супермаркета,
уверенные видимо, что там, где стоят бочки розовой маринованной
капусты, видимо и начинается песок пляжа, а чуть дальше накатывается
на камни незлая волна.
Продавец рыбного отдела не говорил по-французски. Мои попытки
перетащить его взгляд в проход между полками завершились провалом.
Он отвернулся, но все же что-то крикнул помощнику, молодому парню
вполне сносно изъяснявшемся на языке галлов. Увидев морскую бригаду
удирающих крабов он что-то выкрикнул на своем байхуа и в
супермаркете началась паника.
Их поймали быстро, но не всех. Под морозильными камерами оказалось
еще с полдюжины дезертиров и когда я наконец рассчитался с
миловидной, холодной как кафель, кассиршей за корейские водоросли,
на полу супермаркета, на опилках, лежало и ползало все мужское племя
продавцов супермаркета.
Помощник продавца рыбного отдела стоял в дверях, как вратарь в
воротах, эдак на всякий случай. Он и пояснил мне, что крабы сбежали
из плохо завязанного пакета покупательницы, которая оставила сумку в
проходе, отправившись за пакетом риса.
Интереса ради я спросил, французские ли это крабы? – Конечно нет! –
был ответ, - это было бы слишком дорого...
Ага, подумал я, китайский краб, прибывший в Париж самолетом, дешевле
нашего из Бретани, прикатившего в столицу в автофургоне. На какое-то
мгновение мне почти стали ясны причины мирового экономического
кризиса, но на улице я увидел банду высоких крепких черных ребят в
белых капюшонах, высматривавших кого-то в толпе на другой стороне
улицы, где у стены банка на корточках сидели такие же крепкие черные
парни, но капюшоны у них были темно бордового цвета, и ясные
казалось бы мысли о мировом кризисе мгновенно испарились из моей,
нуждающейся в стрижке, головы и я отправился в угловое кафе, где
компания животастых сербов смотрела футбольный матч, попивая белое,
и купил лотерейный билет.
Если вдруг выиграю, сниму на месяц гостиницу на пляже в Сан-Мало, в
самом дальнем северном углу пляжа, где поздней осенью никого нет,
даже хозяев огромного из темного гранита трехэтажного особняка,
возле котором пляж и обрывается. И еще я возьму в прокат велик и
вечерами буду сидеть в крошечном ресторане возле крепости, всегда у
одного и того же окна, за которым скалы, ракушки, пена волн, а в дни
отлива – босоногие аборигены, охотники за морскими улитками, рачками
и местными республиканскими крабами…
30 сентября 2008
Хвала небесам, меня поправили, чему я весьма рад! Памятник Осипу Мандельштаму отныне, с сентября 2008, стоит в городе Воронеже, в городе ссылки, которая (не могу сказать «вдохновила») выдавила из него дантовские по силе стихи… Анна, спасибо за подсказку!
http://www.novayagazeta.ru/data/2008/65/09.html
27 сентября 2008
В крошечном дворике моего нового и временного дома стоит трехэтажный
деревянный японский терем, как и положено с раздвижными стенами («сёдзи»,
если мне не изменяет память) и с вечно горящей янтарной лампой на
длинном столе возле входа. Терем этот полускрыт цветущей жимолостью,
вишней и каким-то японским кустарником, судя по всему способным
цвести и в густом тумане парижской зимы. Впрочем, в Люксембургском
саду дальневосточные миндаль, слива и вишня так же не признают
местных сезонных перемен. Вечерами на петляющей к дверям домика
дорожке расставлены плошки с горящими свечами и из открытых дверей,
вернее – раздвинутых – раздаются звуки рояля. Хозяйка, которую я
часто вижу из окна моей квартиры на четвертом этаже, днем кроит
нечто кимонообразное большими ножницами, а по вечерам сидит за
роялем, перебирая клавиши, то, как морскую гальку, то, как тяжелые
луидоры, то изображая пьяного Арта Тейтума. Она – известная
пианистка.
Вход в мой дом слева от ее сада. Примечательность этого строения
заключается в том, что снаружи оно вполне каменное, относительно для
этого китайского гарлема, солидное, а внутри – деревянное. Крутая,
пахнущая пылью и мастикой лестница, карабкается к прозрачному куполу
крыши, завиваясь вокруг пустого деревянного колодца. Окна квартирных
кухонь выходят на лестницу, в этот поток рыжего солнечного света,
который ржавым душем льется из-под купола.
Двери квартир с этом доме видимо ставил один и тот же мастер: все
они английского красного лака, все бронированные и на всех – отметки
попыток взлома.
Стена почти винтовой лестницы обита древней трехсантиметровой,
кое-где рваной дерюгой, в которой накопились тонны пыли. Кошки из
японского сада приходят спать на теплые ступени последних этажей.
Удивительно молчаливые, осторожные кошки совершенно непонятных
мастей.
Лестница эта своей крутизной и своими запахами напоминает мне
другую, в том самом Нащокинском переулке, где на втором этаже
писательского когда-то дома жил американский корреспондент, на
шестом – Елена Сергеевна Булгакова, а на последнем – семья моего
приятеля, Саши А., сочинителя стихов, песен и прозы, хохмача,
фотографа, гитариста… Наши пути давно разошлись, я оказался в плену
у галлов, он поселился в Нью-Йорке и лишь Зинаида Щаховская как-то в
начале 80-х свела нас вновь, но скорее виртуально (Саша был в НЙ),
одарив необъявленной премией «Русской Мысли», которую мы втроем
(третьим был поэт, журналист, прозаик и профессор литературы Евгений
Т.) отпраздновали в ресторане гостиницы «George V», на чем настояла
сама княжна, любительница гусиной печенки и омаров.
Но, назад! На полутемную лестницу, в сашину квартиру, где мы с
друзьями провели долгую вереницу вечеров, в табачном дыму, со
стаканами пива или водки в руках, слушая бренчание гитары или
свежие, молодые стихи…
Дело в том, что это была та самая квартира Осипа Мандельштама, где
на крошечной кухоньке иногда спала Ахматова, где читали совсем иные,
страшные стихи страшной эпохи, куда заваливались «славные ребята из
железных ворот ГПУ», то была та самая, после Дома Герцена квартирка
Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны – последняя перед ссылкой в
Воронеж, перед началом скитаний и мук…
И, конечно, вспоминая записки Михаила Булгакова, можно себе
представить и ту, этажом ниже, квартирку со столом у окна, с
постелью-диваном у стенки, где тлели и дотлевали дни Мастера.
«…это какая улица? Улица Мандельштама! Что за фамилия чертова…»
Говорят, что дома этого больше нет, что памятника ОЭМ в стране нет и
что он вряд ли когда-нибудь будет.
Рядом с Сорбонной, на стене когда-то дешевого отельчика, висит
мемориальная доска – в память парижских дней Осипа. Осипа эпохи
стихов «Нотр-Дам», модных костюмов и лаковых туфель…
* * *
Японская кошка перебирается на ступеньку выше, туда, где еще
не
подсохла солнечная лужа.
28 августа 2008
Средневековый Париж кончается там, где стоит мэрия Третьего округа.
У самой ограды мэрии, на асфальте, разделенные дистанцией не более
пяти метров, нарисованы два круга. Это отметки оснований двух башен
Храма, храма тамплиеров (тавтология, конечно..). У подножья этих
башен стражники позволяли иногда играть главному узнику французской
революции, принцу Людовику Семнадцатому, гражданину Капету. Конечно,
если его надзиратель сапожник Симон, был в хорошем расположении
духа, а принц, готов был петь модные антимонархические куплеты…
Напротив - довольно сумасшедший сквер: вопли детишек местных бобо
(богемной буржуазии) и хрип обросших коростой грязи клошаров,
требующих у прохожих подати…
Но я не об этом, столь любимом квартале Маре, когда-то еврейском,
теперь на три-четверти голубом, и на четверть бобошным… Я о площади,
на которой обрывается этот квартал, о площади Республики. Именно
здесь и собираются на «манифы», демонстрации, левые силы, именно
здесь и кончается тот «разный», конечно, но понятный Париж, именно
здесь начинается квартал, который когда-то не принадлежал городу, а
был отдельным департаментом, по сути городом, Бельвилем, «Прекрасным
Городом».
Нынче это парижский Гарлем, коллекция трущоб и вилл, штаб-квартира
компартии и красных профсоюзов, район этнических банд, драг-диллеров,
мастерских художников и джазовых кафе.
Чтобы понять этот двадцатый округ столицы, стоит взглянуть на
гигантскую статую Республики, возвышающуюся над огромной и
беспризорной по ощущениям площадью её же имени. Здоровенная эта
тётка с лавровой ветвью в руке к Бельвилю повернулась задницей…
Бельвиль стоит на холме. Как Монмартр. Гораздо более высоком, чем
левобережная «гора» Св. Женевьевы, защитницы города. В Бельвиле нет
высоких зданий. Здесь запрещено строить башни. Бельвиль изнутри
полый. Под ним каменоломни, известняковые и гипсовые карьеры…
Когда в середине девятнадцатого века барон Осман кромсал
средневековый Париж, когда по его приказу сносили древнейшие
кварталы – вместе с монастырями, постоялыми дворами, городскими
поместьями - выселению, в самом современном смысле, было подвергнуто
в первую очередь самое бедное население: мастеровые, рабочие,
ремесленники и… фермеры! Еще в 80х годах девятнадцатого века в Маре
держали коров и кур! Кстати, Маре уцелело от ножа Османа лишь
потому, что кончились деньги на строительные работы…
И, по весьма понятным причинам, рабочий люд двинул из Чрева, с
Сан-Поля и кварталов, примыкавших к Пале-Руаялю, из дешевого
Латинского квартала и приречных районов винного порта Парижа – за
город, в Бельвиль, туда, куда указывала, куда смотрела эта роскошная
задница Республики.
Вот тут-то я теперь и живу. Об этом и моя телеграмма. Так как мой
дом в ЛатКвартале бомбят и пилят, кромсают и сверлят ребята из
Марокко и Сенегала, дабы через четыре месяца домище засиял
первобытной, шестидесятых железобетонных годов, красотой….
Не могу сказать, что радость моя от переселения – безмерна. Сквозь
крутой мрачок пока что с трудом пробивается любопытство…
9 августа 2008
«Современник». Всё ещё театр-студия. За высокими окнами фойе –
площадь Маяковского, окаменевший с помощью пули Вэ Вэ, жиденький
поток машин, весна, играющая в зайчики с окнами, напротив нашего
служебного входа – гэбэшное крыло гостиницы «Пекин». Я все еще
остаюсь ночевать за кулисами, в «кармане» сцены, после спектаклей.
Щиты декораций, старый пыльный занавес, на котором я сплю, голая
лампочка на треножнике, освещающая первые ряды пустого зала.
Сумасшедшее время. В прямом смысле. Выпадение из реальности. Остров.
Плот в море совковой жизни. Кваша, Табаков, Круглый, Казаков,
Евстигнеев с Волчек, Валя Никулин, Леночка Милиоти… Я помню их всех
– молодых, счастливых, таинственных, бурлящих и выкипающих, в
постоянных романах, интрижках, драмах. Ефремов, бухой вдребезги,
падающий с авансцены в публику и, матюгаясь, карабкающийся назад.
Глаза обалдевшего помрежа, ищущего замену не вышедшему на работу
актёру, пропавшему в тартарары, срывающему спектакль. Я помню
главного администратора, товарища Э., в нижнем женском белье и с
накрашенными губами, пригласившего зайти в его кабинет – на предмет
выяснения возможности перевода из рабочих сцены в бутафоры. И я не
могу забыть двадцатилетнюю красавицу из Владивостока, студентку
медфака, моющую пол в нашем подвальном кафе – на корточках, с
грязной тряпкой в руках. Как её звали? Она мыла полы и драила стойку
бара, потому что была влюблена в Мишу Козакова, который не замечал
её. У неё был настоящий трофейный «харлей», подаренный ей во Владике
отцом-капитаном. Как она ненавидела эту толпу девиц, гудевшую за
дверьми служебного входа после спектакля…
Когда это было? Перед закрытием сезона? Перед гастролями в Сибири?
Никулин прошептал своим хриплым шёпотом, что придёт Исаич – читать
что-то новое труппе. Как мы все загудели, как пошёл озноб по всей
студии!.. Марк Портной, наш звукооператор, собирался куда-то
затыриться – чтобы не выперли, чтобы послушать. Но Александр Исаич
был по-военному строг. Был отдан приказ Ефремову – чтобы в зале
репетиций не было никого, кроме своих! И нас погнали. Ближе к
выходу, к дверям, выходившим на Маяк. Я спрятался в коридоре за
тяжёлыми шторами, пробрался к дверям репетиционного. Хотел
подслушать. Чёрта с два! На страже была верная тётка, не помню уж в
каком театральном звании. Запомнилось лишь горькое чувство: ведь и
я, и Марк, и другие – мы свои, мы – против, мы думаем, как он…
Фига!
Мы курили на выходе, злые, как щенки…
Через год или полтора, на ступенях гарнизонного клуба в Томске-7,
майор Голиков, политрук Голиков распекал меня за ту самую книжку
«Нового мира» с «Иваном Денисовичем», найденную в моей тумбочке.
Майор считал, что публикация была большой ошибкой, что она сбивает с
толку молодёжь – вот таких сопливых ефрейторов, как я.
Я же пытался припомнить, где я слышал фамилию Голикова.
Медленно всплывало: по тем временам маршал Голиков когда-то был
генералом, как и мой дед, который крепко набил ему морду из-за
какой-то девицы в каких-то
предвоенных краях, где оба были штабными офицерами…
Ну, а если отлистать назад ещё несколько лет, всплывет безымянный
вечер – и обыск в моей, самой дальней в нашей коммуналке, комнате,
тяжеловатых детин, от которых несло предоперативным обедом,
перевёрнутый диван, вываленное на пол содержимое ящиков письменного
стола – рукописи, фотографии, бобины магнитофонных плёнок… И – майор
(столько лет помнил его фамилию, как и фамилию следователя, – а вот
теперь забыл, да и слава богу), с письмом в руке – письмом
Солженицына, крамольным, конечно, переписанным от руки и мне
выданным для распространения среди студентов бывшим зэком, бывшим
довоенным полпредом СССР в Бельгии Е. Рубининым.
– Откуда документик? – ласково вопрошает майор.
– Да вот, нашёл в институте, – отвечаю я мрачно, пытаясь сообразить,
где под
грудами книги «Хроника Текущих…», где Орвелл, где Мандельштам и все
остальные, любимцы партии, народа и органов… Студенты-понятые
(спасибо им через годы!) прячут какие-то слепые копии – в стопки «Докола
Свята», в «Огонёк», под подушки дивана…
Ненароком зашедший друг, Вася Худяков с Маяка, стоит у стены,
обысканный, зелёный от бешенства.
Я помню, как тащил из Лефортова по синим лужам солнечным мартовским
днём мешок с конфискованным, стуча по коленкам пишущей машинкой,
проведшей почти год в кладовках тюрьмы. Она и приехала со мной в
Париж, на ней я и отщёлкал первые три книги, подарив уж не помню
кому вместе с запасом чёрно-красной ленты.
От Лефортова меня, как я теперь понимаю, спасли Никита Богословский
да дочь одного министра, будущего генсека. Но в те времена я об этом
не думал. Я думал о том, где занять денег на билет до Фео, как
свалить в Крым – к цветущему миндалю, степному распаху за холмами и
этому солёному воздуху моря, моря пустого и подзапретного, но за
которым – на других берегах – кончались наконец все запреты…■
5 августа 2008
Улица карабкающаяся в небо. Булыжник мостовой, торчащий в
разные стороны, как зубы бедняка. На узких тротуарах широкобедрые
африканки устраивают заторы каждый раз, когда останавливаются у
витрин бесчисленных бутиков, продающих бубу, шарфы, джелобы и
поддельные найки. Африканки тащат на прицепе трех-четырех карапузов,
толкая перед собой коляски с мирно спящими бэйби.
Китайцы выглядывают из тьмы крошечных лавок, заставленных картонными
коробками с сушенными кореньями, травами, листьями, пакетиками
разноцветных порошков. Иероглифы китайских лавок шелушатся струпьями
пересохшей краски рядом с неоновой вязью арабских вывесок. Пахнет
бараньим жиром, потом, мочой, особенно если за бутиком есть выступ
или углубление, ниша из которой торчит корявый ствол мертвой акации.
Напротив через дорогу - кошерная мясницкая. Здоровенный бородач в
грязном фартуке и с ермолкой на кудрях стоит в дверях, разглядывая
разноцветный живой поток. Сверху, с холмов Бельвилля, подскакивая на
булыжнике, несутся скутеры и мотопеды, трехколесные фургоны ключевых
и замочных дел мастеров, рассыльных и электриков фирмы «Али-баба и
Сыновья». Медленно, переваливаясь с боку на бок, катит вниз к
Республике, тяжелый открытый черный мерседес: красные сиденья,
вместо трилистника в круге на капоте - летящая крылатая Ника,
отвинченная с роллс-ройса. За рулем живой, но зрячий Рей Чарльз с
зубочисткой в зубах.
Сворачиваю в пассаж направо: похожая на виденные в бывших
колониях, школа. Бетонные тумбы, преграждающие путь машинам. Все тот
же булыжник времен Реставрации, домишки, не знававшие своего барона
Османа, провинциальная тишина, пульсирующая августовским жаром. На
углу длинноволосый седой серб, на корточках, моет кисти прямо на
мостовой в консервной банке из-под томатного соуса. За его спиной
крошечное ателье, заставленное страшными картинами: дикие
сумасшедшие птицы, пытающиеся отклеиться от холста, предплечье с
раздробленной рукой, лица, вопящие, орущие, покрытые кровавыми
волдырями. Над мастерской, рядом с официальной вывеской улицы Лесаж,
серб приколотил свою, то же синюю с белым: rue Popa… Попа – это его
кличка. От фамилии Попович.
Мы перебрасываемся несколькими фразами и я вхожу в подворотню
соседнего дома. Два кода, которые я набираю, свершившись со
смартфоном, и я поднимаюсь по деревянной лестнице на третий этаж.
Лестница образует колодец и в каждом пролете через широкие
внутренние окна видны квартира за квартирой. Пахнет нагретой сосной
и пылью. Моя «экс» открывает дверь, продолжая вопить в трубку. Она
переходит с датского на английский и в промежутке (по-французски)
шепчет: снимай ноги. В этом деревянном доме, вставленном в старый
кирпичный, она выложила себе пол каким-то экологически чистым
светлым паркетом. Мне позволено здесь жить, соблюдая два запрета: не
курить и не ходить в обуви. Сама же бывшая блондинка, ставшая
коротко стриженной брюнеткой, улетает в Нью-Йорк, а оттуда в Гану. С
тех пор как мы расстались, она стала специалисткой по африканским
танцам…
Мне придется жить в этом самом мультиэтническом квартале Парижа,
потому что на дом мой в Латинском квартале надели пластиковый колпак
и свалили на зеленый газон мешки с цементом. Четыре месяца
капремонта и, страшно подумать, десять месяцев квартирного - на моем
этаже. Состоятельная семья Реми прикупила шесть квартир к своей
гигантской и будет строить себе дворец… Все это означает непрерывный
грохот отбойных и простых молотков и визг дрелей.
Два месяца в Бельвилле, а дальше? Дальше видимо придется гулять с
восьми тридцати до пяти вечера, если работяги будут работать
официально, а не по-черному… И до девяти тридцати, включая субботу,
если перекрикиваться они будут по-польски, албански или на
молдавском….
Так что книгу в этом году я не допишу, так как никогда не был
способен на coup de force вне относительного «своего» дома.
Оставив рюкзак под письменным столом, допив холодный хэйнэкен, я
прощаюсь с босоногой датчанкой, чья тётка написала роман «Out of
Africa», а прабабка была знаменитой самурайкой, день деньской
слюнявившей сигары, и отправляюсь вниз по безумной улице Бельвилля,
мимо бутиков и забегаловок, где пьют кофе и лимонад, но не вино,
мимо стаек одинаковых черных ребят в одинаково новых тренировочных
костюмах с капюшонами, мимо овощных лавок, выкативших арбузы прямо
под ноги прохожим, мимо бетонного бункера ночного клуба – к решетке
метро, к которой мотоцепью прикован мой велик.
Улицы летят вниз, одна за другой, прямо к Чреву Парижа, к круглой
Бирже Коммерции, над которой торчит пустая башня звездочета Катрин
Медичи – астролога Реджери.
Я пересекаю Сену по мосту Искусств, превращенному на закате в
огромный балкон, на котором расстелены скатёрки, устроен пикник для
доброй сотни зевак, поджидающих ночь. Бутылки розового, собаки,
гитары, снедь, английский язык, итальянский, португальский,
немецкий…
В моем квартале ни души. Все окна глухо задраены, Закрыты магазины,
кафе, аптеки, рестораны. Местные «бобо» отвалили на океан, в горы,
на острова – до конца августа. И лишь китайский ресторанчик
распахнут и хозяин сидит на табуретке на улице, глядя никуда,
глубоко затягиваясь от истлевшего чинарика.
14 июля 2008
Смутные времена, наползающие со всех сторон катастрофы, в которые
серьезно никто, включая власть, не верит.
Бывало хуже?
Конечно. Были войны, была оккупация, была сдача соседями соседей в
Гестапо. Были облавы и пересылочный лагерь Дранси для евреев под
Парижем, настоящее гетто. Была выставка в Гран-Пале с черепами
евреев, их носами, карикатурами, плакатами о еврейской угрозе,
научными трудами…. Выставка пользовалась успехом. Сексуальные
вакханалии всех трех сортов устраивались между оккупантами и
оккупированными. Как пишет современный писатель: никогда в этом
смысле Франция так не предавалась сексуальным страстям. Даже в 20х
на Монпарнассе.
Была борьба с союзника за миф об освобождении страны. Была красная
как скарлатина дружба с восточными тиранами. Была война в колониях:
бывшие борцы за свободу против оккупации, герои Сопротивления
сражались теперь против свободы колонизированных, то есть
оккупированных.
Было тяжелое и мрачное молчание десятилетий. Миттеран, бывший
аппаратчик Виши, правивший жёстко и лживо, монарх упрямый, лис на
троне, при котором сотрудники секретных служб вдруг выпадали из
окон, взрывались корабли неугодных экологов, крутились пленки с
подслушанными разговорами актрис, писателей и журналистов, Миттеран
был и оставался до конца героем левых. Был премьер-министр из
троцкистов, советники – бывшие маоисты. Были тайные субсидии своих и
побег в Бельгию, Англию Люксембург, Швейцарию, Монако – богатых.
И была надежда на то, что найдутся здравые люди, разбудят пейзанов
Оверни и работяг Бреста, что перестанут ненавидеть тех, кто честно
преуспел, что кончится система официального иждивенчества и человеки
начнут сами за себя отвечать, строить себе не наворованное, не
выбитое из структур государства блатом и притворством будущее, но
этого не произошло.
Это страна с
мощным католическим прошлым, под давлением которого принято
ненавидеть деньги и богатых. Кроме тех, кому положено. В то время,
как в протестантских странах богатство считается успехом и с опять
же не жуликов, а честно преуспевших, берут пример. Здесь же царит
все та же 18 века идея – тотальный, тоталитарный эгалитаризм.
Отобрать у тех, у кого есть и отдать тем, у кого нет. Даже
заработанное умом и потом. Даже тем, кто ковырял в носу всю жизнь.
Все
левые и крайне правые акции держатся на ненависти. Это настолько
наглядно и примитивно: мадам С. Руаяль призывающая к ненависти в
лучших традициях 17 года с местного броневика.. Да куда там! На
порядок-два мощнее! И остальные лидеры всего сектора (сильно не
бедные, с виллами и бассейнами, упакованные на три поколения вперед)
зовут ненавидеть деньги «других», власть «других» богатых….
Это
какая-то парфюмерная версия, версия от-кютюр штурма Зимнего,
красного террора, телеграмм Ильича с требованием расстрелов…
Вот такие
мысли приходят в голову в годовщину 30летнего отсутствия, выпадения
из российского ландшафта и языка.
Из камней
Бастилии построен мост, ведущий к бывшей Королевской площади, на
которой по-стахановски работала гильотина. Площадь назвали в знак
примирения – Конкорд, Согласия. Но согласия нет.
И что бьет
наотмашь, что гремит в ушах и царапает зрение, так это сходство,
вернее одинаковая зараженность явная временами, замаскированным
периодами - тоталитарными идей, авторитарными методами правления, а
главное этой столь знакомой грандиозной тупой демагогией, этой
пенящейся на губах ненавистью, этим популизмом – откровенно
матюгальным или же одетым в глянец….
Обе страны
отказываются выправить учебники истории. В Париже и Москве прошлое –
неизменно славное. Разве что с редкими минутами mea culpa Ширака и
Саркози.
«Нет ли у вас другого
глобуса?»
29 июня 2008
http://community.livejournal.com/dsavitsky/2173.html?view=6781#t6781
это адрес ЖЖ, кужа можно сбрасывать вопросы, так как "Гостевая Книга" заблокирована. Мерси! Ежели нет, то на три моих адреса внизу на первой странице...
И еще одна сноска, на этот раз в "Вики":
29 июня 2008
Вместо комментария недели интервью с сайта ВЗГЛЯД
http://www.vz.ru/culture/2008/6/25/180879.html
На 30-м ММКФ показан фильм украинского режиссера Романа Балаяна о
СССР «Райские птицы», вызвавший много споров. Фильм снят по мотивам
произведений Дмитрия Савицкого. Эмигрант по воле случая, живя в
Париже, он ведет одну из лучших музыкальных передач на радио
«Свобода» и продолжает развивать тему жизни творческого человека при
советской власти. Дмитрий Савицкий сделал первые шаги антисоветчика
еще в школе. Был исключен за «несоветское отношение к советской
девушке». Пришлось оканчивать вечернюю школу Метростроя. Следующее
исключение из социума произошло в Литературном институте. Савицкого
выгнали с четвертого курса за повесть «Эскиз» об армейской жизни (не
публиковалась).
«Режиссер должен быть тираном (soft или hard), он пасет всю эту
ораву от него зависящих. Он их первобытный отец. Отсюда в съемочной
«семье» всегда эти инцесты» Чтобы выжить, сменил много профессий:
рабочий сцены и реквизитор-бутафор в театре-студии «Современник»,
киномеханик, шофер, грузчик, маляр, диспетчер, литсотрудник
многотиражной газеты «За доблестный труд», где писал под несколькими
псевдонимами, включая такой, как Ольга Жутковец. Внештатно
сотрудничал с московским радио и телевидением, писал о старой
Москве, а на ТВ — сценарии для передачи «Спокойной ночи, малыши!».
А в 1978 году по частному приглашению выехал во Францию, где получил
политическое убежище и через 10 лет стал гражданином страны. Именно
во Франции он и начал печататься. На французском языке. Первые 11
лет писал для французских журналов, затем работал внештатно для
русских служб RFI и BBC.
На русском же языке до перестройки его книги выходили самиздатом,
передавались из рук в руки, сделав Савицкого культовой фигурой
свободной литературы.
С 1989-го по 2004-й вел на радио «Свобода» знаменитую передачу «49
минут джаза». А с мая 2008-го – «Джаз на Свободе».
Фильм Романа Балаяна «Райские птицы» вызвал много споров, и в первую
очередь среди тех, кто читал Савицкого. Последние утверждали, что
кинематографическая история несколько утратила остроты по сравнению
с литературной основой. Как в древнем анекдоте: «На задах
кинофабрики два козла жуют кинопленку. Мрачные, угрюмые. Жуют
медленно. Наконец один козел спрашивает: «Ну как? Тебе понравился
фильм?» Второй отвечает: «Не-а. Я предпочитаю книгу».
Корреспондент газеты ВЗГЛЯД Юлия Бурмистрова связалась с Дмитрием
Савицким, чтобы расспросить его о том, как делалось кино, о
литературе.
– На ММКФ в конкурсной программе показан фильм Романа Балаяна
«Райские птицы». Фильм снят по мотивам ваших повестей. Когда были
написаны «Вальс для К.» и «Ниоткуда с любовью» – до отъезда или
после?
– Книги были написаны в начале 80-х. Повесть «Вальс для К.» первой
издала по-русски в 1987 году М.В. Синявская в «Синтаксисе»», в своем
домашнем издательстве под Парижем. Роман «Ниоткуда с любовью» был
впервые издан опять же по-русски в нью-йоркском издательстве «Третья
волна» в 1986 году.
К этому времени и «Вальс» с пятью рассказами, и «Ниоткуда» уже были
напечатаны по-французски: «Ниоткуда с любовью» (название было
подарено Бродским, строчка из его стихов) вышел в издательстве Albin
Michel в 1983 году, а «Вальс для К.» в издательстве JC Lattes в
1984. До этих двух книг по-французски вышли две – скорее
политико-социологические – мои книги «Раздвоенные люди» (JC Lattes,
1980) и «Антигид по Москве» (издательство Ramsay, также в 1980
году). Обе – под псевдонимом Александр Димов. Я пытался отделить
политическую прозу от fiction.
– Тогда это были произведения о сегодняшнем дне, о том, что
происходило вокруг. Сейчас это уже история, переосмыслять которую
перестанут не скоро. Если бы писали сейчас на эту тему, что бы
изменили в сюжете?
– Здесь нет темы. Здесь множество тем. Как именно писался «Вальс»,
можно будет прочитать в выходящем на днях переиздании «Вальса из
ниоткуда» в питерском «Лимбусе». Я продолжаю писать об эпохе
70–80-х, но это скорее рассказы. Дистанция в 25–30 лет меня не
пугает. Я надеюсь написать и автобиографический роман, и начнется он
в конце 40-х.
– Как происходила работа над сценарием? Считаете ли вы, что сценарий
удачный? Или книга – это одно, а то, как каждый ее интерпретирует,
читая или снимая кино, – уже не забота писателя?
– Моя позиция была простой: не вмешиваться в работу сценариста и
режиссера. Когда Роман Балаян любезно мне прислал первую версию
сценария, я кое-что – на мой взгляд, вполне разумно – раскритиковал
во вполне джентльменских терминах. Окончательной же версии я не
читал. Так как пока что я не видел фильм, мне трудно судить, каким
образом Роман Балаян и Рустам Ибрагимбеков сымпровизировали на мои
темы.
– Фильм о 80-х, о диктатуре коммунизма над творческой личностью.
Сейчас нужен такой фильм, найдет ли он зрителя? Будете ли вы
смотреть сами?
– Во-первых, не мне судить. Я надеюсь, что мне пришлют DVD, но
сначала выпью, прежде чем смотреть. Повторюсь: Роман Балаян очень
верно и честно сказал, что фильм по мотивам произведений, а не по
произведениям.
Что касается нужности, могу говорить лишь о моих текстах – нужны ли
эти книги. Вот одна из еженедельных реакций читателей:
«Здравствуйте, Дмитрий ... немного странно ощущаю себя, набирая
текст Вам ...
в Белоруссии, в 80 каком-то году, в случайной книжной лавке прочел
2–3 абзаца ... скупил все ... кажется, восемь книг... взахлеб прочел
... гордо и с радость раздарил друзьям ... мой экземпляр «зачитали»
еще через пару лет ... огромное спасибо … за Слово ... за русский
язык…» Не тот email, что я искал, но они все похожи: про зачитанные
книги, сворованные у других, украденные в библиотеке. Поэтому я и
рад переизданию.
– А вы хотели бы сами снять фильм?
– Режиссер должен быть тираном (soft или hard), он пасет всю эту
ораву от него зависящих. Он их первобытный отец. Отсюда в съемочной
«семье» всегда эти инцесты. Меня дико смешили некоторые западные
режиссеры (с некоторыми я знаком), когда они трепетно организовывали
«кастинг» – в целом выбирали себе секс-партнершу (партнера).
У меня есть киноидеи, но сам я вряд ли гожусь на роль подобного
отца-тирана. Вера Набокова написала мне (после выхода сборника
рассказов с «Вальсом для К.» по-французски), что Владимиру
Владимировичу понравился бы рассказ «Лора» и что рассказы очень
подходят для кино.
Я думаю, из 5–7 рассказов вышел бы чисто западный, итальянский или
французский, фильм. «Бодлер стр. 31», «Лора», «Петр Грозный»,
«Музыка в таблетках», «Западный берег Коцита», да и новые рассказы.
А из «Низких звезд лета» и некоторых новых – чисто («Три сестры в
вишневом саду дяди Вани») вполне крымский фильм.
– Когда на киноэкраны выходит экранизация, прямая или по мотивам,
происходит всплеск интереса к изначальной книге, и в основном у тех,
кто раньше не читал эту книгу или автора. Но «Вальс для К.» и
«Ниоткуда с любовью» более ранние произведения. Что бы вы сами
хотели предложить читателю для знакомства или продолжения знакомства
с вами как писателем?
– Новые тексты есть на моем сайте , так что те, кто разыскивают мои
книги, могут их скачать и прочитать новые, хоть их и немного.
Почтовый ящик на сайте закрыт из-за спама, но есть ЖЖ, куда можно
писать, хотя проще на мои интернетовские адреса, они указаны на
сайте.
Я пишу мало, потому что писать приходится урывками. Все время за эти
последние 20–25 лет уходило на радио. Французские писатели, которых
я знаю, либо преподают, либо живут за счет жен, а сами зарабатывают
лишь время от времени, либо просто богаты.
Из дюжины мне известных лишь один стал делать большие тиражи и
теперь свободен писать. Не уверен в том, что ему есть о чем. И здесь
другая дверь в другие проблемы: издательства. Их с определенного
момента (середина 80-х) интересует только сама прибыль, ни в коем
случае тексты. Тексты их интересуют, только если книга «пошла». Этот
же подход переняли и в России. Но для того чтобы книга «пошла» (во
Франции), нужно, чтобы по крайней мере она была в книжных магазинах.
У нас миллионы этих самых книжных лавок. Обычно не очень больших. И
у нас эпидемия писательства – каждую осень выходит до 700 новых
романов! Когда владельцу книжного предлагают по пять экземпляров 700
новых книг, он выбирает 15 книг, которые, как ему кажется, раскупят,
потому что они уже «шли».
В итоге вы можете быть изданным, но ваша книга не появится на
прилавках. Следующий ваш издатель, узнав, что вы «не сделали тираж»,
уже усомнится в том, стоит ли вас брать. В любом случае ваш гонорар
может упасть до нуля. Система распространения требует каких-то своих
правил игры, думаю, доплаты со стороны издательства, которое всегда
хочет выпустить книгу за самые малые деньги. Я был на комиссии
распространителей издательства «Рошэ», которое выпустило мою «Тему
без вариаций». Они рассматривали обложку (она была довольно мерзкой)
и в итоге согласились (художник книгу не читал, они их не читают).
Зато распространители потребовали, чтобы я изменил название: мое
Passe decompose, futur simple было игрой слов. Для распространителей
это было сложновато. Они хотели что-нибудь в стиле «Борщ вприсядку»,
«Ля водка», «Коктейль для Молотова» и т.п. Итого: первая проблема –
свободное время, чтобы писать. Вторая – распространение книг. Третья
– перевод. Перевод – это полный кошмар. Демонтаж ваших метафор,
упрощение, просто непонимание текста и «импровизация на тему
смысла». То есть вас обкрадывают, упрощают, уродуют, режут. Конечно,
литературным переводчикам мало платят по сравнению с техническими, а
хорошие переводчики монополизируют классику: это беспроигрышный
вариант. Так что новую книгу рассказов я теперь пропускаю через
многослойный контроль текста. Книга эта будет называться « Три
сестры в вишневом саду дяди Вани». Я не дописал (нет времени до
декабря) три рассказа для французского варианта и четыре для
русского.
– Что изменилось в Савицком за последние 20–25 лет как в писателе?
– Больше контроля, наверное. Отказ от трехэтажных метафор. В
каком-то смысле отказ от компромиссов. У меня семь больших
недописанных текстов. Но я теперь отказываюсь писать урывками. На
что я надеюсь? Сам не знаю. На выигрыш в лотерею, наверное. Мне
кажется, что, если я «правильно» издам мою новую книгу
по-французски, она пойдет. Но я ее не дописал. И мне нужны деньги на
перевод (половину я оплатил), так как теперь же я плачу сам, чтобы
контролировать перевод. Есть еще одно изменение. Оно не может не
проявиться. Многие годы я проходил персональный психоанализ, учился.
В чисто фрейдовском смысле имею теперь право и сам анализировать
других. Но у меня нет этой усидчивости, и я не способен решиться
отвечать за человека, с которым нужно работать минимум от трех до
пяти лет. У меня свое – и плохое – отношение со временем (и с
большой буквы тоже). Психоанализ – это как новый иностранный язык.
Все явления жизни переводятся на него и расшифровываются. У меня три
начатых вещи про психоанализ. Одна – автобиографичная. Все три, на
мой взгляд, должны пойти. Но написать их очень трудно. Потому что
это работа внутри психоанализа и с психоанализом.
– Вы поступили в Литературный институт очень молодым человеком. Как
формулируется в ранние годы мысль пойти учиться на писателя?
– Поступил совершенно случайно и не по своей инициативе. Писал
ужасную муть – и в армии, и после. Что-то соображать в этом ремесле
начал довольно поздно, лет в 25. Литинститут мне не дал ничего
(кроме лекций Тахо-Годи о Греции). Исключили меня совершенно
правильно. Нечего мне там было делать.
– Что вам ближе – поэзия или проза? Какая отправная точка
внутреннего состояния для написания стихов и какая для прозы?
– Для меня это одно и то же. Взгляните на новый рассказ «Вокзал, на
котором не останавливаются поезда» на моем сайте. Это все объяснит.
– Уехать тогда был единственный выход?
– Я не уезжал! Я получил возможность встретиться в Париже с той,
которую любил больше, наверное, всех остальных в этой жизни.
Технически я думал, что как-нибудь получится жить на два мира. Но не
получилось, потому что тут же стал печататься. Псевдоним был
прозрачным. Из той встречи ничего не вышло, и нужно было решать –
прыгать или нет? И я прыгнул, отослал паспорт Брежневу, с
комментарием. Кстати, первое название было не «Ниоткуда с любовью»,
а «Прыжок».
– Как думаете, что было бы, если б не уехали?
– Ничего хорошего. Запад – это вынужденное взросление. А русские,
как писал один психоаналитик, – это «дети разного возраста». Это
теперь они начинают взрослеть, имея дело с реальностью, но не все и
не скоро. Потому что новая иллюзия – власть денег – этому мешает.
– Было желание вернуться, когда началась перестройка?
– Было и есть. Но чисто физически я на это не способен.
– «49 минут джаза» – что эта передача для вас? По какому принципу вы
ее строили? Чем отличаются тогдашние «49 минут джаза» от нынешнего
«Джаза на Свободе»?
– «49» была полноценным форматом. Когда ее закрыли, момент был не из
приятных. К тому же в то время я потерял квартиру – выселили. Если
бы не мой друг-издатель, жил бы сейчас где-нибудь в Венсенском лесу.
Там сейчас целое пастбище клошаров. Запад довольно жесткое место.
Здесь другие правила игры.
- «Джаз на Свободе» – возвращение джаза на «Свободу»?
- Облегчение. Но это очень трудный формат – четыре композиции и
четыре минуты текста. Мечтаю о полноценном формате. Но я внештатник,
а у радио свои проблемы. Мои же проблемы – курс доллара в еврозоне.
– Говорят, что вы великий знаток вина? У вас большая коллекция?
– У меня чудом уцелела одна бутылка марго – Chateau Bel Air Marquis
d'Aligre Grand Cru 1985. Ждет своего часа. Но когда живешь во
Франции, учишься искать вина, которые тебе по карману. Сейчас есть
прекрасные вина из Лангедока по 4 евро за бутылку. Это, конечно, не
помроль, но это очень недурные вина. А так как готовлю я сам (чем
испортил всех подруг), то подогнать блюдо под вино мне не так уж и
трудно.
– Если бы вы не стали писателем, то кем?
– Врачом или летчиком.
– Есть что-то такое в вашей жизни, что очень бы хотелось изменить?
– Есть много моментов, которые хотел бы забыть. У меня очень хорошая
память, хотя есть совершенно куда-то провалившиеся периоды, черные
дыры. Психоанализ помог лишь понять, почему нечто было забыто, а не
восстановить само содержание.
– Что может вывести вас из себя, может быть, даже заставить ударить
человека?
– Расизм.
– Вы легко прощаете обиды?
– Я не обижаюсь с тех пор, как Мария Николаевна Изоргина в Коктебеле
сказала: «Обижаются горничные да приживалки». Могу отказаться от
человека, но обижаться не буду.
– Что, на ваш взгляд, происходит сейчас с русской литературой?
– Я очень мало читаю эту литературу. Хотя, как мне кажется
(знакомства по касательной было достаточно), она нашла себе серию
новых тупиков. Я читаю очень много по-французски и по-английски,
прохожу свои университеты. XVIII век, XIX, ХХ. А так как это не
переводы, это нечто грандиозное!
– А что происходит с людьми? Есть ли шанс, что эта озлобленность и
суета – всего лишь временный всплеск?
– Пока не будет решен вопрос с новыми богатыми и новыми бедными –
проблема, заменившая былую несправедливость, – ничего не изменится.
Оппортунисты нового типа – все равно оппортунисты, не более.
Общество не прошло через очищение, его унизили новым грабежом,
катарсиса не было. Дети «новых», может быть, начнут что-то менять.
Но по части политики и геополитики я пессимист.
– Вы счастливый человек? Ваши мечты осуществились?
– Нет, не осуществились. И я бы назвал это планами, а не мечтами. В
мечте есть часть сна, разрыва с реальностью. В определенном смысле я
в ловушке и в тупике. Я это хорошо понимаю. Счастье – сложное,
фрагментированное и в то же самое время дурацкое понятие, его нужно
рассматривать в его динамике, оно не стационарно. Тогда можно
зацепиться взглядом за какой-нибудь закат над Атлантикой.
24 мая 2008, все там же
Старый с седой гривой и ржавой щетиной на обвислых щеках Серж Жюли.
Когда-то мой босс в «Либерасьон». Герой 68 года. Старый, стриженный
под 0,5, седой, с толстой мордой Жан-Люк Эниг. Мой бывший босс в «Сэндвиче»
и в «Эхо Саванн». Это он предложил мне провокационный репортаж в
Эльзасе: переодетый в советскую офицерскую форму с взводом фальшивых
солдатиков, на джипах и при «калашах» мы должны были «занять»
какую-нибудь эльзасскую деревушку. Мол, «русские
пришли»… А фотографы «Эха Саванн» все это дело бы зафиксировали на
эктохроме… Подруга моя, подливая Жан-Люку столичной сказала: - Ты же
ДС с холостыми патронами отправишь, а по нему местные охотники будут
палить из карабинов 22 L.R., с оптическим… Или из винчестеров, они
всего-то три тысячи стоят… Франков, добавлю
я. Жан-Люк Эниг тоже герой 68. Хотя Жюли потерял свое директорское
кресло («Либэ», смешно сказать, купил Ротшильд..), он остался в игре:
большинство шестидесятивосьмидесятников при власти, на радио и на ТВ.
Для своих у них всегда есть передачка, цикл передач, место в
популярном шоу, еженедельный комментарий в полдень, короче – халява.
Жан-Люк, после серии гомосексуальных романов стал писать книги (отличные)
об эросе вина, выпустил «литературно-эротический словарь фруктов и
овощей». И впервые попёр тираж… В нем есть что-то от другого
архивиста, Жоржа Батая, работника Национальной Библиотеки Франции –
эта усидчивость и умение набивать щеки запятыми, фактами, деталями,
сносками… Все это переваривать, утрясать. Имеет смысл перевести на
язык родных осин..
Ну, а нынешнее пацанье, грозившееся
воспроизвести май 68го, что-то такое пионерское крикливое
осуществило, но мероприятие было почти незаметным, еще один
турпоходов красных профсоюзов через столицу: красные знамена,
лозунги, матюгальники, скука дикая, вроде затяжного дождя.
Дети этих самых шестидесятивосьмидесятников, они не должны
отстаивать свою сексуальную свободу и в двенадцать лет знают
наизусть всю современную кама-сутру. Орально-анальные знатоки к
пятнадцати годам. Предки за. Предки свободе не мешают. Лишь
одаривают презервативами. Выбирают с ментолом, с шоколадным ароматом,
с мятой… Детишкам ведь… Дети предкам дарят
время от времени травку. У них со снабжением в лицеях проще…
Так что кончается май и единственная тревога ощутимая на Ги-Люссак и
на Бульмише – это цена на бензин: машин в городе меньше, сильно
меньше. И рост цен. Такой каждодневный, капельный, неостановимый.
Протекает экономика. Спасибо шейхам. Турист американский сгинул.
Российский малость замещает но лишь на шесть процентов. Бутики,
правда, российский турист опустошает сильно. Все знает, все изучил.
Брегет с Патеком Филиппом не перепутает. Дона Периньона с Кристаллом
– ни за что…
30 апреля 2008
Судя по всему фильм Романа Балаяна «Райские Птички», снятый по «Вальсу»
и «Ниоткуда» (сценарий Рустама Ибрагимбекова) будет показан на
московском международном кинофестивале в конце июня. В прокат «Птички»
вылетят в сентябре-октябре. В главных ролях Олег Янковский и Оксана
Акиньшина. К выходу фильма питерское издательство «Лимбус» готовит
выход новой редакции «Вальса из Ниоткуда».
29 апреля 2008
Винтовая лестница ведет на антресоли, на верхний этаж, в покои
хозяев, в комнаты для гостей, а с нижнего, первого русского этажа
винт вкручивается в огромное подземелье с каменными арками, с
потолком почти как в Консьержери…
Я живу здесь недели две-три в год. Когда приятель-издатель улетает к
дочке Сан-Пауло или в небольшое свое поместье, что застряло между
Антибом и Хуан-Лё-Пэн…
Под стеклом старинные ордена и медали отца и деда, морских офицеров.
В углу – шпаги, на этажерке пистолеты с выгнутыми рукоятками. Шпаги
время притупило и из приличного хирургического инструмента
превратило в карнавальное украшение.
В камине пляшет огонь. За окном Маре и черный весенний дождь. Сам
особняк начала восемнадцатого века. Стройные пятиметровые окна.
Заросли орхидей. Обеденный стол человек на двадцать.
Я спускаюсь в подвал. Летом здесь можно выжить в жару без
кондиционера. Как и на двух верхних этажах, везде книги, альбомы по
живописи, фотографии. Два ПК, профессиональный фото-принтер, диваны
вдоль стен, пуфы, низкие восточные столики, кальян…
Я выстукиваю рукояткой «балестры» стены. Где-то здесь есть скрытая
дверь в катакомбы. Но звук везде одинаковый, тупой, глухой, прочный.
Говорят хитрецы-албанцы ограбили совсем рядом коллекционный винный
погреб, отыскав вход в рукаве катакомб. Хозяин разорен. Операция
прошла в уикенд. Без звона стекла, без лишнего шума: под Парижем в
нетуристических катакомбах до сих пор живут люди. И клошары, и
хипари. Где-то под Трокадеро нашли целую коммуну. В пещерах с
электричеством, телевизорами и обогревом…
Дальний северо-западный угол звенит чуть менее глухо, но отнюдь не
поло. В этом направлении, метрах в шестистах стоял Тампль, Храм…
Весь этот квартал был владением тамплиеров.
Мысль эта отнюдь не щекочет мое воображение, а гонит наверх, к
камину и дальше к бару, где в тяжелых хрусталях янтарно светятся
самые что ни на есть благородные напитки. С граненным бокалом
ирландского, поставив Горовца, я сажусь в глубокое кожаное кресло
напротив окна. Струи дождя, его плети, все так же черны. В ветвях
старой магнолии, под навесом, сидит здоровенный соседский кот и
смотрит на меня так, словно хочет выпить. Я верю в то, что есть коты,
пьющие рыжее ирландское, которое пахнет сыромятной кожей и йодом.
Значит это здесь, по соседней улице, по булыжнику, который до сих
пор булыжник, стучали копыта лошадей гвардии Филиппа Четвертого в
пятницу 13 октября 1307 года, откуда и «пятница тринадцатого»… У
офицеров были запечатанные приказы, которые велено
было вскрыть лишь на рассвете тринадцатого. И пошло-поехало!
Хватать разжиревших храмовников, тащить на Гревскую к готовым
поленницам..
Плевок на крест – главное обвинение инквизиции. Содомия. Смешно:
квартал нынче захвачен содомитами. Но куда как больше меня
интересует обвинение тамплиеров в том, что они поклонялись какому-то
Коту… Свят-свят! Коту, который являлся им на их собраниях.
Рыжий котяра смотрит в мой стакан не отрываясь и мне кажется, что
виски мое тянется ржавой ниткой по воздуху и исчезает с той стороны
окна, в ветвях магнолии.
То, что здесь же, у подножья Храма, играл на улице, когда ему
дозволялось, Людовик 17, как-то не лезет в голову. Тамплиеры и кот
реальнее. Булгакова бы сюда, допить ирландское, погреться у чугунной
решетки камина…
18 апреля 2008
«Холодная весна, голодный Старый Крым…»
Даже в мои времена, в самом начале семидесятых, этот восточный Крым
казался голодным, по крайней мере – бедным, с пустой авоськой в
руке.
Из Коктебеля через Библейскую, холмами, можно было добраться до
Старого Крыма. Трудно поверить, что во времена Золотой Орды его
сравнивали со вторым Багдадом… Армянский монастырь, мечеть Бейбарса,
развалины, пещеры Агармыша, сухая пыль, грузовики, легенда
Александра Грина, село Изюмовка, Сычева балка…
Я отправлялся туда перед Рождеством, за омелой. Если зимовал в
пустом Коктебеле. Стеклянные от холода гроздья омелы. Матовые шарики
«христовой травы» на французском… По поверью крест Распятого был
сделан из древесины омелы. Трудно себе представить подобный ствол
омелы. Никогда не видел веток толще двух спичек. Охапки эти жили на
старых деревьях, всегда высоко. Я помню, что нужно было одевать
перчатки, чтобы не свалиться: дуб или осина, уж не помню, что там
росло на окраине города, скользил, что твой осётр…
И этот запах дыма! В Старом ли Крыму, просто ли в Крыму, в
какой-нибудь Щебетовке… Даже в Джанкое этот сладкий дым перебивал
густые запахи железнодорожного полустанка…
Омела, подвешенная над входом на террасу, старая печка, которая
топилась плохим углем. Голые ветви сада, голые холмы, голая земля.
До весны, до цветения миндаля, все было голым. И по ночам, фонари на
набережной зимой не включали, было много неба. Настоящего, тяжелого,
низко в тебя вдавливающего свои звезды, созвездия… И злая белая пена
моря. Это рванное стекло, это стеклянные плетки, плети, скользкий
пирс, плотный морской туман…
Не знаю почему: то ли потому, что эта парижская весна непривычно
холодна, но в висках стучит: «Холодная весна. Голодный Старый Крым.
(…) Все так же хороша рассеянная даль, деревья почками набухшие на
малость, стоят как пришлые, и вызывает жалость, вчерашней глупостью
украшенный миндаль…»
Вчерашней глупостью...
Он отцветает в Париже, миндаль, сакура отцветает, японский персик:
гигантские розовые взрывы оседают, начинают просвечивать в
Королевском Ботаническом Саду. Вдоль улиц метет лепестками. И
налетает оттуда же, из Крыма, уже горячий, почти обжигающий ветер и
гонит другие лепестки, приторно-сладкой феодосийской акации.
Когда она цвет в Париже, имеет смысл докатить до прямой и длинной
Алезии, что в 14 округе. Она в два ряда усажена акациями и к
высокооктановой вони бензина примешивается этот феодосийский жидкий
сахар…
География счастья, иллюзии свободы, соблазн открытости, сговор
единомышленников.
Холодная весна…
* * * * * * * *
Два слова о «Гостевой Книге». Она закрыта, потому что какой-то
дебил, скорее всего роботом, заполнял ее своим идиотским спамом.
Когда и как админ сайта, многоуважаемый Игорь Власов, справится с
этой проблемой, я не знаю. До возобновления связи пишите на три
адреса и в ЖЖ:
dsjazz49@wanadoo.fr
dsjazz49@hotmail.com
dsavitski@gmail.com
http://community.livejournal.com/dsavitsky/
16 апреля 2008
Истеричная холодная, готовая куда-нибудь сбежать весна. В горы, к бретонцам, куда-нибудь в Малагу. Сезонов больше нет, климата нет, все что цвело померзло, радио и ТВ посыпают пеплом головы горожан: все новости упорно нехорошие, стабильно негативные - нефть, доллар, пшеница, китайцы, кукуруза, заложники, полицейские-самоубийцы и бастующие журналисты «Монда».
Под мелким серым дождем, под этим протекающим небом, рывками накатывается, матюгаясь течет от площади Италии к перекрестку с Ги Люссак и дальше на Бульмиш – река демонстрантов. Беспаспортные и их защищающие. Бедные пригороды, растянувшиеся на полгорода, зябкие люди с понурыми лицами. Флаги с лозунгами «100% за левых»…
Лающее скандирование, матюгальники плюющиеся одним и тем же, какая-то не к месту румбообразная музычка. Час, два, еще час… Наконец, показывается арьергард: три полицейских машины, а за ними ярко-зеленые мусоропожирательные грузовики. Последней катит по осевой черная без опознавательных знаков, но с синей мигалкой на присоске машина префектуры.
Дождь кончается, словно ушел с беспаспортными, невыносимо яркое апрельское солнце поджигает асфальт, балконы, крыши… С стороны рынка слышны удары небольшого, совсем домашнего, колокола звонницы Св. Медара…
Возле ворот дома, в мокрой тени сидит человек лет сорока: наголо стриженная голов, черная повязка, старая лыжная куртка, лицо смотрит на зернистый асфальт, словно считает икринки. Рядом – мокрый красный флаг с эмблемой профсоюза. Человек что-то тихо мычит. Или подвывает…
Через два дня в «Ротонде» на перекрестке Ваван: бульвара Распай и Монпарнасского. За окном полгорода под дождем и полгорода под солнцем. Торжество несправедливости. В «Ротонде» шум ножей и вилок, проносятся официанты с тарелками, из-за стойки угрюмый хозяин наблюдает за штормом ланча.
…Он сидит напротив меня: седая шевелюра, круглое лицо, семь языков, 75 лет, 12 книг вышли во Франции, почти столько же в Риме, где он преподавал, а теперь живет просто так, доживая год или два до отъезда в город, в котором родился, в Мостар. Он начинает фразу по-русски, протискивается чуть дальше и переходит на французский.
– Возьми лукового супа,- советует он мне. – Он здесь лучший в городе!
Я пью пиво и через зеркало на стене смотрю в окно. Там, на углу Распая темно-синим лаком блестят автобусы спецвойск CRS. Парни в пластиковых латах толпятся на тротуаре: дубинки, шлемы, рации, баллончики со слезоточивым газом, пистолеты от ручек которых тянутся кожаные шнуры к широким поясам. Наколенники, наплечные щитки, такие же защищают голени. Содрать с них оружие – можно играть в американский футбол. Рации хрипят, с воем пролетает скорая, за соседним столиком доедают кролика в горчице, официант, заложив левую руку за спину, подливает в рюмку вино.
- Отец совсем неосторожно,- говорит Предраг,- написал родственникам в Одессу. Деда моего тут же отправили в гулаг. Бабка сошла с ума и бродила в одиночестве по улицам города. Когда немцы напали на Югославию, кто-то настучал, что мой отец русский. И, не смотря на то, что он был из белых, что был противником режима, и вообще был за меньшевиков, его забрали и сослали на принудительные работы в Германию. А когда я пришел в школу, мне загородили вход: иди сначала покончи с православными… Мать возмущалась: какая разница? Христос был и православным, и католиком! Ее не слушали. Какой-то епископ, знавший семью, окропил меня святой водой и я стал …католиком. Самым прилежным в католической школе. Из-за страха быть опознанным…
Я выхожу на Монпарнасс, движение перекрыто. Седло велосипеда уже высохло. CRSшник показывает мне дубинкой на боковую улочку, я еду против движения, движения, которого нет и возле авеню Обсерватории вижу, наконец, толпу. Это лицеисты. Как непохож их «маниф» на демонстрацию беспаспортных! Они все цветные, все как заведенные волчки, они вопят и танцуют на ходу. У них праздник – третья по счету демонстрация, вдогонку маю-68….
В их потоке видны «кассёры», крепкие мальчики с севера Парижа – это они бьют витрины, отнимают мобильники и часы, ввязываются в драки.
Какой-то дядя непонятного возраста вопит мне, что пересечь поток демонстрантов невозможно – прибьют. Мне не очень-то верится. До сих пор всегда удавалось. Сзади, возле вопящего маршала Нея со шпагой наголо, CRS теснит толпу, защищая вход в «Клозери де Лила». С треском опускаются железные шторы бутиков, у дверей ресторанов и кафе появляются хмурые гарсоны в фартуках – не слишком-то внушительная охрана. Но и за их спинами гремят шторы, щелкают замки, на нижних этажах бульвара сдвигаются жалюзи…
«Весна, скажи, ударив пыльный зайчик, - вспоминается из собственной молодости,- ползущий между выцветших обоев. Фалерна нам не предлагает мальчик, а по карманам лень скрести табак..»
Японская парочка, застрявшая в знаменитого фонтана наскоро фотографирует «маниф» и удирает. Я поворачиваю направо к Бульмишу и спешиваюсь. Спины CRS, руки поигрывающие дубинками, редеющий поток лицеистов и студенток, разгоряченные лица, разлохмаченные волосы, распахнутые куртки.
Я пересекаю бульвар возле дома, где на последнем этаже жила Гуля – врачебный кабинет мадам Ковалевски. Ольга часто жила у нее. Обе – на Сен-Женевьев де Буа. Дом превращен в отель.
По узкой улочке вдоль стены института глухонемых, по улице аббата Деревянной Шпаги, я добираюсь до Сан-Жака…
Последний штрих, уже из копилки памяти: на этом перекрестке я зрел лет 7 назад «маниф» студентов глухонемых. CRSшники откровенно ржали – пацанье, стоявшее серой толпой, лишь раскрывало рты, звука не было. Природа его выключила….
4 февраля 2008
Почти 20 лет глубокого маразма, эпоха правления Миттерана. Шестидесятивосьмидесятники приведенные им к власти. Появление, откровенное и триумфальное левой буржуазии, затем – бобо, «богемной буржуазии». Затем долгая спячка эпохи Ширака. Проживание последних денег. Грабеж, миллиардный, golden boys & girls (кое-кого знал) Лионского Кредита. Выплачивают до сих пор налогоплательщики. Ощущение мягкой soft формы тоталитаризма. Вопли о свободе при наличии цензуры. О равенстве – еще один анекдот – сына знаменитого актера забирают в околоток с карманами, набитыми наркотиками и через 2 дня выпускают. Какого-нибудь Мохаммеда за это же – сажают на год. Расизм – открытый: арабы, черные, но и цыгане! Для цыган отдельные цыганские вечера в клубах. Иначе, на входе их отсеивают. Последняя часть триады – братство – Хемингуэй заменял «фритом», жаренной картошкой. Еще в 20х годах.
Нынче ощущение, что все погружается в огромный уже подгнивший камамбер. Общая депрессия и невротическое отупение. Все ценности переводятся в деньги. Ничего другого нет. Спасаются лишь – хватательным жестом. Загребательным. Анальный рефлекс в психоанализе. Запор, как удержание злата. Но риторика та же, все та же: мы дали миру свет, просвещение, идею свободы и равенства (Робеспьер и Сен-Жюст в 1793 году).. Братство не было обозначено. В то время вместо него было уважение к частной собственности…
Если вы видите на улице Парижа человека, который улыбается, это либо сумасшедший, либо иностранец…
19 января 2008
Rectification:
Я должен принести извинения Павлу, внуку генерала Зотова, начальнику ОВИРА конца 70х годов. В нескольких текстах, а так же и в радиопередачах, я упоминаю эпизод имевший место в Нью-Йорке, когда открыв IHT я увидел небольшое сообщение о том, что в связи с коррупцией генерал Зотов был с должности снят. Для меня с моими 34 годами опыта жизни в СССР это означало – расстрел. Так на сером веществе и отпечаталось. И хотя, как в радиопередачах, так и в текстах, я везде вставлял «кажется» и «если мне не изменяет память», точных оснований на то, чтобы утверждать, что генерал Зотов был казнен у меня не было. Внук его написал директору радио Свобода имейл, который госпожа Кляйн любезно мне переслала. В имейл внук указывал на мою ошибку и, позднее, уже мне лично, объяснил, что деда лишь сняли с должности и он спокойно дожил свои годы на даче.
Так что я приношу мои извинения Павлу…
Привела же меня к генералу Андрона Кончаловского - Вивьян. По легкости с которой она это сделала было ясно, что "просьба помочь с визой" - для нее была обычным делом. Скорее всего без ее помощи, я бы поехал в 78 году на восток, а не на запад. Генерала я видел от силы минуты три. Он мне пояснил, что любит хороший коньяк и собирает охотничьи ножи. Увы, бакшиш не состоялся, так как на родину слонов я никогда не вернулся. Виноват.
12, того же декабря
Почти год назад позвонил мне Алексей Терзиев, фотограф, кинооператор, ученик страшного Параджанова, парижанин со стажем… Сообщил, что разыскивает ДС некто Роман Балаян. Естественно при полном моем отрыве от восточных территорий я и понятия не имел, что РБ знаменитый кинорежиссер. Короче, РБ хотел одолжить у меня любимую мою Катеньку и запустить ее летать на свой манер. Поразмыслив, я пришел к выводу, что на одном «Вальсе для К.» киношку не сделаешь, и предложил запустить Катюшу в полет на фоне «Ниоткуда с любовью». Контракт мы подписали в когда-то приятном кабачке рядом с моей бывшей поднебесной квартирой, что напротив церкви Св. Евстахия. О выборе заведения я тут же пожалел, кабачок превратился в серийное туристическое заведение. Но Роман Балаян был приятен, вальяжен, восточен – то ли уссурийский тигр, то ли переодетый под европейца падишах… Короче, фильм, сценарий к которому Балаян написал вместе с Рустамом Ибрагимбековым, и в котором снимались Олег Янковский и Оксана Акиньшина, должен появиться на экранах в феврале-марте 2008.
И еще одна новость: в питерском «Лимбусе» будут переизданы «Вальс» и «Ниоткуда» в новой облегченной редакции, на которую автор решился после многих и тяжких мук.
10 декабря 2007
Трудно штопать время, как-никак дыра в этой рубрике размером с год. Но всё же… Это был не лучший год в моей жизни и не только потому, что тубибы (эскулапы) вторглись на мою поднаркозную территорию. Когда-то московский врач на мой вопрос, «….а Томск-7 с его химией и радиацией – аукнется?» - ответил: - Непременно, вот лишь когда и как…? Мой тубиб, большой технарь и спец, ливанских кровей и французского образования, именно так и поставил вопрос: - Вы на химических предприятиях не работали? И пришлось вспомнить, что Томск-7, он же Атомск, и назывался «химическим комбинатом». "Химкомбинатом"! Но не вопить же на весь мир, что мол здесь, в зоне, под землей, крупнейший в мире завод по производству оружейного плутония?
(Два замечания, cher DS, «нелучших» лет в твоем календаре было выше одного места, а эхолалия памяти, видимо, у тебя хроническая….)
… Я помню ледяную кашу неглубокого котлована, в которой мы барахтались в мокрых бушлатах под ледяным же дождем, в сапогах хлюпала жижа, сигаретные пачки расползались, обещанная походная кухня застряла где-то по дороге… 27 октября 62 года…. Нас вывезли на периферию зоны в четыре утра, но котлован нас бы не спас. Уже в Париже мне попались военные карты Карибского конфликта, они отнюдь не засекречены, на Томск-7 были нацелены десятки и десятки американских ракет. Нас бы подсушило до пепла…Табачок подсох бы... И покрыло бы эдакой атомной глазурью …
Все это лезет в голову, когда валяешься в клинке, бывшем женском монастыре 1886 года и в окне палаты, что на четвертом этаже, раскачиваются ветви гигантских акаций и японской софоры. Медсестры, все африканки, все чудовищно профессиональны, заглядывают в дверь на полсекунды и возвращаются то со шприцем морфия, то с новой бутылкой «вольвика». Три литра в день – не меньше… Вымывать наркоз. Голос у меня в те дни был почище, чем у Сатчмо. Пластиковая труба, которую тебе засовывают в пасть (всего этого ты не знаешь, наркоз срабатывает за 2-3 секунды), повредила глотку и я с беззвучным смехом думал о том, как буду записывавть первую передачу…
Но это – один из эпизодов.
Многонедельное житье по людям – так же захватывающий момент 2007го. Громадных размеров дядя, владелец каких-то строительных фирм, купил ко дню рождения дочери квартирку прямо надо мной и решил ее даже и не отремонтировать, а сделать заново: с двойным стенами и «плавающим» паркетом. И грянули отбойные и сверлильные, и никакие сверхсовременные затычки для ушей («3М» – лучшая американская фирма) вкупе с последней моделью шумопоглощающих наушников Sennheizer PXC-450 помочь тут не могли. Глядя на чашку, сползающую со стола, на мигающую настольную лампу, понимаешь, что надо рвать когти, но вот куда?
Я жил в небольшой уютно захламленной квартирке на улице Банка. Вернее не жил, а валялся на диване, глядя на часы – к пяти работяги должны были эвакуироваться. Я пережидал 2-3 часа в кафе, тупо глядя в ноутбук или же спал на скамейке в Люксембургском саду под хруст опавших листьев платанов и вопли друзей с теннисных кортов: Сетка! 15:40… Случайно нарвавшись в Маре на приятеля-издателя, я получил выговор: - Какого черта я не позвонил? – О, я отвык звонить очень и очень влиятельным и богатым людям…
В тот же вечер, нагрузив велик двумя сумками, я переехал.
Это трудно объяснить. Раньше у Жана-Маню был пятиэтажный домик с садом, на окраине которого стоял двухэтажный павильон с окнами и лестницей в стиле ар-нуво. Теперь у него была изрядная часть особняка 17 века, три этажа по современному открытые и друг в дружку переходящие. High-tech. Тонны редчайших книг, английский дворик с бобриком стриженным газоном, высокие древние стены и тяжеленная дверь ворот, в которые когда-то въезжали кареты.
Если вы вибрируете при слове тамплиеры, скажу, что особнячок этот был метрах в 300 от того места, где и стоял Тампль, Храм…
В погребе стены, как в Консьержери, поднимались метров на 15 и переходили в мрачные арки. Где-то в стене был замурованный вход-выход в парижские подземелья…
Хозяева свалили в заграницы, я отоспался и закатил обед в гигантском зале приемов на 12 человек, благо кухня была именно такой, о которой я всегда и мечтал: великолепная духовка, плита на восемь комфорок, бесконечные столы и полки, ножи и тесаки любых размеров, все, что нужно для рубки и разделки, микшеры, тёрки и три гигантских холодильника, набитых снедью. Про винный погреб, в который было велено спускаться регулярно, я молчу.
Но еще более важный момент: рядом был легендарный, средневековый по духу и виду, рынок des Enfants rouges, «Красных Детей». Когда-то в соседнем монастыре был сиротский дом и детишек, одетых в красные накидки с красными капюшонами прогуливали строем по Болоту, как до сих пор называется этот квартал, древнейший еврейский в столице, захваченный голубыми, с вкраплениями китайских мастерских и оптовых магазинов.
Вуаля! Лиха беда начало! Да и до 2008 дланью подать. Продолжение следует. ЕБЖ.
Приношу нижайшие извинения. Подлодка лежала на дне. Желтая краска
облезла. Всплытие затянулось на месяцы. В париСкоп видны были все же мутные
воды Сены, красные знамена профсоюзников, превентивно топающие на
демонстрации за свой кусок ржаного с фуа-гра, да белоснежные одежды
ново-новоорлеанской дивы Сего Руаяль, обещающей после прихода к власти
оттяпать садовым секатором редкие уцелевшие в стране первичные мужские:. Но
потом париСкоп залепила ряска бурых опавших листьев (Превера и Косма) и на
камбузе кончился и кальвадос, и сушенная ослятина (viande de grison), и
было решено идти на всплытие.
Кое и состоялось на задах Нотр-Дам, там где ее рыбьи кости каждый
вечер на закате дырявят облака, откуда-то и столько кровищи над городом:
Пахло пресной водой пополам с мазутом, дымом костров, у которых грелись
клошары, немного Ле Пеном, немного Шираком, сильно - Деланоэ и еще сильнее
надвигающимся будущим.
Было это будущее обло, подло и неизбежно. Самаритен был закрыт на
шесть лет ремонта, Самаритяне свалили на родину предков. Мосты через реку
были заставлены туристическими автобусами. Китайский язык, как шум моторок,
негромко, но уверенно перекрывал английский больших плавучих посудин..
25 ноября 2006
- Когда, спрашиваю я умнейшего скромнейшего седого тубиба
(эскулапа) Блока-Лене, - когда нужно завязывать пить?
Он смотрит на меня выцветшими голубыми глазами и говорит: - Ну,
вот если вы начнете пить по утрам:
По утрам мы пили в 20 лет. Из припрятанных черти куда четвертинок,
с трудом добираясь до редких пивных. С утра мы пили с подругами, с
друзьями,
с совершенно неизвестными людьми и животными. Это было особое занятие -
пустить под откос только что начавшийся день. Розовый с голубым. Был такой
зефир. Были такие девушки. Были такие утренние мероприятия: теплая водка
натощак, чинарик ВТ: За окном синий снег или синяя трава, прекрасная
тоталитарная действительность, где все <нельзя> были понятны и обходимы:.
Нет-нет, тоски у меня по брежневским бровям или стабильности общества из
окаменевшего дерьма у меня нет. Просто я рассуждаю, чем заправлять
всплывшую
подлодку?
27 того же ноября
Французы обожают вытаскивать из провинции орлеанских дев, одевать в латы
девственниц, месить копытами осеннюю грязь, потом жечь на костре
простоволосую дуреху и отправляться искать новую: Так пишут про французов
англичане.
Взойдет ли на костер жена генсека партии социалистов Сеголен Руаяль - пока
не ясно. Но одевается она точь-в-точь как Жанна из Орлеана - во все белое.
Основной ее прием массового охвата - улыбка. Она улыбается по поводу и без.
Иногда видно, что ей уже сводит челюсти. Но она улыбается. Ее главный
козырь - отсутствие мужского полового пениса. В чем не все уверены. Она
будит во французах желание заполучить мамочку: Мамуся! Сделай нас богатыми
и веселыми и избавь нас от этой каторги трудовой повинности
капиталистического общества! Мёда и манны небесной! Бесплатных сигарет и дешевых
презервативов!
Долой всех, кто не может отличить морбье от бри! Шинон от шиньона! Шаброля
от бриалина:
Нет, лучше все же лежать на дне, слушая в наушниках GRADO <Африку> Трейна:
31 ноября того же года
Два по полудню и ноль неба! Черное, как костюмы Ямомото, небо. Тяжелое, как
намокший парашют. Вам приходилось тащить на себе мокрый парашют по
сельскохозяйственной глине? Клошарка на углу улицы Юльм, той самой на
которой находится самая престижная в мире Высшая Школа (Нормаль-Сюп), из
которой мальчики и девочки сразу попадают на лужайки отечественного Олимпа,
клошарка, которой этим летом было все еще лет 35, превратилась в 90летнюю
старуху. Груда гнилого мяса в груде тряпок. НормальСюповцы перешагивают
через нее, чтобы подойти к банкомету. Она не специально улеглась под
банкометом, как это делают ее коллеги по девятому кругу. Просто это
единственная не занятая бомжами решетка метро на углу Юльм и Клода
Бернара.
НормальСюповцев прежде всего доводят до кондиции в вопросах гуманизма. Это
они будут через три года, через пять лет обсуждать бюджеты, помогать
голодающим Африки и жертвам цунами. До кондиции, потому что их протаскивают
через сверх привилегированный конкурс (ах, эти папа-и-мамы
нормаль-сюповцев!
Ах, эти правители миров с высокогорий Галлии..) школы НормальСюп УЖЕ как
устойчивых гуманистов. Гуманистов генетических, которым осталось лишь
добрать с дюжину языков, добить еще десяток философов, чтобы стать
золотоносной (во всех смыслах) элитой:
Каша из тряпок и мяса почти и не смотрит на них. В серой, а не черной от
грязи руки зажата бутыль дешевого бордо. Везет же нашим живым трупам - они
отправляются на тот свет на качественном топливе!
У нее все еще сохранились на левой руке два кольца, а летом, когда ее
привезли из санприемника, где клошаров моют и переодевают, сквозь маску
отрешенности, которую она носит на лице, как какую-то отвердевшую коросту,
все еще была видна красота женщины. Теперь она не заходит, набрав мелочи, в
арабской лавочку на перекрестке. Она осторожно ссыпает деньги в ладонь
продавца и ждет, когда он ей вынесет бутылку. Уже открытую. Они ее знают и
открывают заранее:
Однажды я катил на велосипеде по Юльм к Пантеону и меня чуть не сбил с ног,
с колес, жуткий, как в джунглях, животный вопль: Это она шла где-то
впереди,
тащилась к другой решетке метро и, в какой-то момент выдала этот жуткий
крик, этот вопль: В слова у нее это не выливалось:
Пантеон, где лежат великие. Окна Лорана Фабюуса, премьер-министра
Миттерана, выходящие на этот бывший храм Св.Женевьевы, древние стены лицея Генриха
Четвертого, бывшего когда-то аббатством, колокольня, под которой захоронены
останки Клодвига, эта, знаменитая на весь мир улочка Юльм, на которой
паслись и Сартр, и Арон, и Бовуар, и буквально (!) все остальные. Окна мэра
аррондисмана Жана Тибери. Окна бобо - зажиточной левой буржуазии и --- этот
позор улицы Юльм, это гнилое мясо в тряпках, которое нельзя спасти, потому
что оно не в Африке, не в Афганистане, ни на Филиппинах или в Сальвадоре:
Когда я, нагнувшись, ссыпаю мелочь в рваную варежку, она, оскалив то, что
было зубами и рыча, хватается за бутылку. В этом забвении, затемнении, она
боится, чтобы у нее не украли ее литр красного.
Иногда она сдирает капюшон с лица и лежит под проливным дождем, как под
душем. Видно, что она хочет улыбнуться. Но она стесняется черных десен.
19 июля 2006 Вот вам июльские новости, из беспощадной жары, из асфальтовой лужи латинского квартала. Как не снится в такие дни снегу? Ну, а снежок тянет за собой целую вереницу воспоминаний, все еще не остывших, хоть и пурга в душе, призраков:..
* * * * * Слышишь, кореш, твоя что ль маруха? По поцарапанной кромке слуха Криво ползет заржавелый хрип. Дышит в затылок урод в ушанке Длинно скрипят питергофские санки Прошлое рвется наружу как всхлип. Помнишь, мы здесь бродили с тобою Может быть летом, а может зимою Волчий тулуп? Сарафан? Крупные гроздья пожухлой сирени Или на даче с чаями варенье, Кленов кармин да шафран. Нам не осталось от этой эпохи Мизерной малости, крошечной крохи. Память пуста как карман. Взгляду блуждать по запасникам сухо: Ты ли, он спятил, мерзавец, маруха? Или то водки стакан? Где на каком мы сошли полустанке Валенки, варежки, шапки и санки - Где на каком чердаке? Эти глаза, что смеялись украдкой Так и остались навеки загадкой Как и звезда в черпаке.
На небольшой улочке Омон, напротив ворот лабораторного городка
Эколь Сюп, тех самых кирпичных корпусов, где госпожа Кюри любовалась на
пробирки с радием, безликое, явно нежилое, шестиэтажное здание. Нежилое,
потому что нет занавесок, цветов, балконов, потому что окна всегда закрыты
и по большей части в них - темно. В дверной нише звонок. Но никаких табличек
или вывесок.
Метрах в восьмистах на улице Юльм, напротив уютных коттеджей
лабораторий все той же школы Нормаль Сюп, большой, шумящий как муравейник,
дом 80х годов с кедрами на верхних террасах и домашней церковью маронитов
на первом. Это жилой дом ливанской общины.
В жарком пустом Париже в редких открытых газетных киосках
фотографии Бейрута и Хайфы.
У дверей маронитской церкви по вечерам собирается большая толпа
народа. Лица за последние дни потускнели, большинство держит в руках
мобильники.
На улице Омон у дверей безымянного дома появляется охранник в
бронежилете. Ему скучно и жарко топтаться на солнце и, судя по всему, его
меняют лишь на полчаса-час где-то в полдень. Тренированным поворотом
головы он встречает каждую приближающуюся машину, чуть разворачиваясь в ее сторону
телом. Он высок, смугл и плечист. Его автомат раскрывает всю тайну улицы
Омон, это короткоствольный узи. В здании днем бесшумно работает ешива, а
вечером сюда сходятся мужчины в больших черных шляпах. Пейсы иногда
украшают их лица, иногда на них длинные черные пальто.
На углу улицы Омон полицейский околоток. Окна затянуты сеткой,
через открытые двери видна стойка конторки и голубые рубахи. Околоток -
местное ГАИ.
В улочку въезжает визжащий мотороллер, парень в поцарапанном
шлеме, рассматривая вывеску <Полиция. Отдел уличного движения>, спокойно берет
курс против движения, на красный кирпич. Парочка полицейских в дверях (он с
приличным пузом и токи-воки в руке, она лоснящаяся на солнце гваделупка)
лениво бросают на него взгляд и отворачиваются.
Охранник, видя приближающийся не с той стороны мотороллер, мягко щелкает
предохранителем.
Густое июльское небо льется на крыши города, оставляя лазурные
пятна в окнах на теневой стороне.
Узкая пестрая средневековая улочка. Где-то к часу дня жара
заполняет ее, заливает как трещину в теле города, по самые крыши. Жидкое
это стекло к пяти начинает затвердевать. Прохожие вязнут в темнеющем янтаре и к
восьми вечера застревают окончательно. За столиками кафе. У входа в
киношку.
На ступеньках отеля:
Все еще высокое солнце бьет сквозь улицу, как сквозь стакан чая. Чаинки
птиц никак не могут осесть на раскаленные крыши. Пузырь воздушного шара,
застрявший на уровне третьего этажа, становится линзой и превращает в
самовар гладкое лицо старушки поливавшей герань. Мелкая рябь видна в левом
верхнем углу картинки. Это качнулся колокол Сен-Медара и застрял в вязкой
тишине остывающего вечера.
В полночь легкий бриз струящийся из проходняшек, свежий ночной ветер
порывами налетающий из недалекого сада, плавят темный янтарь жары и улочка
медленно оживает.
Первый звук, как кривая трещина, раскалывает всю глыбу. Это чайная ложка,
упавшая на кафель возле стойки бара. Боком пролетает смешок. Все еще глухо,
почти не двигаясь, всеверливается в ночь мотоцикл. И как цикады оживают
веранды кафе, по которым вздохом облегчения вдруг проносится горячий ветер,
вздувая юбки, шурша шторами, обещая грозу, которая обманет и не придет.
В пять утра теплая розовая пена начинает сочиться из переулков и старый
сморщенный сенегалец в зеленом комбинезоне с пластиковой метлой в руках
длинным жестом сметает последние подсыхающие струпья ночи, гонит их вместе
с мятыми салфетками, пивными банками, оберточной бумагой, фольгой к
водосточной решетке. Возле древнего особнячка он останавливается и слепым
усталым жестом достает сигарету. Он встряхивает зажигалку и со ржавым
звуком добывает язычок пламени. Он стоит прислонившись к стене и над седым
каракулем его головы синим по грязному выведено: Cogito ergo sum. И чуть
сбоку: Fuck everybody.
Где-то поет дрозд, хлопают ставни, свистит клошар, отливающий в подворотне.
Длинный луч солнца, пробившийся сквозь дыру в навесе пивной, упирается в
зернистый асфальт и начинает дымить.
По пустой наклонной улице идет, не приближаясь, девушка, мягко стуча
каблучками, в мятом летнем платье с соломенной шляпой в опущенной руке. Она
слепо смотрит прямо перед собой и улыбается. В этой улыбке больше смущения,
удивления, чем радости.
Статья голубей, хлопая крыльями, как мокрое белье на веревках, снимается с
места и расталкивая сонный воздух мчится к двери булочной, над которой с
треском ползет, скручиваясь, железная штора.
20 мая 2006
«Я долго копался во внутренностях Человека и ничего не нашел кроме усов Гитлера».
Эту фразу я услышал от автора только что вышедшей в Париже (в издательстве «Арто») книги «Человечество исчезнет, скатертью дорожка!», философа и эколога Ива Паккале.
На первой странице читаем:
«Я верил в человека. Я больше не верю.
У меня была вера, вера в гуманность. С этой верой покончено.
Я думал, говорил и писал о том, что у рода человеческого есть будущее. Я пытался сам себя в этом убедить. Нынче я верю в противоположное: человечеству ничего не светит. Ни завтрашний день не поет, ни послезавтрашний – не мурлычет. No future. Человечество, как наркоман, жадный и потерявший голову нарком, раб благ материальных, страдающий от потребления, закабаленный тем, что ему представляется «ростом» и «прогрессом», и что на самом деле станет его, человечества, могилкой. Если, конечно, оно не самоуничтожится в атомном огне.
Тонущая посудина…
Человечество идёт ко дну.»
Странная эпоха царит в наших краях. Я пришел к выводу, что каждую социальную систему нужно измерять плотностью лжи на квадратный сантиметр человека. И качеством лжи. Быть ложь может густой, как мазут или же жидкой, как пиво в Шанхае… Странам изначально начертавшим на знаменах красивые слова о правде и равенстве – особенно трудно. Им нужно не только оправдываться, отбиваться ногами и руками от обвинений во лжи, им еще нужно постоянно доказывать, что начерченное на знаменах – не пустой перевод краски…
Но попытки доказать то, что слова все еще обладают смыслом – тоже ложь.
Малость проще откровенно циничным системам. Тем которые живут под вывеской «Человек человеку друг, волк и брат!». Тут все ясно: кривая усмешка, нагло выпученные глаза, что-нибудь многозарядное прилипшее к лапе… Но таких буквально, убийственно правдивых обществ, мало, почти нет. Почему-то каждое хочет быть невероятно гуманным, исключительно прогрессивным, восхитительно честным. И каждое новое грандиозное воровство, каждый гротескный обман называет «un fait regrettable» - фактом прискорбным, ошибкой, исключением, конечно, дорогие сограждане, из правил…
Я не знаю, стоит ли сожалеть о временах грандиозной, глупой и наивной лжи… И превосходит ли словарь и синтаксис отечественной лжи ложь нынешних моих широт: прерывистую, задыхающуюся и даже заранее возмущенную, негодующую, злящуюся за то, что ее не принимают за что-нибудь иное… Ну, не за правду, так за климатические перемены, скачки атмосферного давления, игру красок в конце-то концов… Как никак все же на дворе «закат Европы», длящийся вот уже более столетия, а на закате пурпурное вполне легально превращается в серое…
Гоголя бы сюда, а еще лучше бы раздобыть местного Гоголя, чтобы он взглянул на эти чудеса, на эту круговерть, на этот невероятный закон: общество может выжить только потребляя. И потребляя все больше и больше. Каждый раз, когда на пути потребления встает страх экономического кризиса (то бишь за собственный карман) или простенькое, но мраморное по тяжести, несварение, каждый раз наступает конец света и прилично одетые господа начинают прогуливаться по набережным Сены, присматриваясь к вакантным местам под мостами… Не все конечно, не те, что загодя забили бункеры на океанских дачах консервами, электробатарейками, вином и туалетной бумагой…
В любом случае, дамы и господа, стабильные понятные и длящиеся времена кончились. Природа времени изменилась. Дергающаяся эта материя пропитана истерией и склонна к разрывам… Дырявое это время сползает с нашего шарика, как полуистлевшая шаль. Моль звезд смотрит на это покрывало, не скрывая колючего аппетита. И не то чтобы и иллюзии кончились и нечем запотеть себе и собратьям мозги, а сам химический состав иллюзий выдохся, не действует…, превращая философа-эколога Ива Паккале в нового Ностердамуса с просроченным партийным билетом в несостоявшееся будущее….
Что еще хуже: сама гуманность сошла на нет, человечность. Человечество, бог с ним! По нашим-то временам это почти – статистика. Но человечество без человечности – это уже и не вопль, не стон, не жалобный визг, и уж конечно не бархатная тишина, это с крип калитки на пустыре и звяканье консервной банки, катящейся вдоль вечности.
Платон определил человека, как «двуногое и беспёрое» существо.
Какое-то время казалось, что перья все же выросли, крылья наметились….
17 мая 2006 Не знаю, что случилось: то ли и вправду из 24 часов некий бес незаметно вычел часов эдак 7, то ли возраст создает ускорение - не в гору же, а с откоса: Короче, Дневник Недели запущен и невспахан, а в письмах читателей завелся откровенный спам: По сему, дабы разом попытаться расплатиться с долгами, я и попросил Игоря Власова разместить в ДН два небольших эссе, из которых первое про гламур с глянцем в сильно сокращенном варианте вышло в одном фотожурнале: Глянец: подделка жизни или искусство работы с лаком Между головокружением и страхом
Перекресток Одеон. Глянцево-черный под ледяным мартовским ливнем
бульвар Сен-Жермен. Выход из метро: голов не видно, лишь алые, черные,
синие зонты. Угловое кафе, превращенное в аквариум. Вот только вода не внутри, а
снаружи. А внутри, за стеклом, по которому бьют струи дождя, размытые лица и
фигуры. Угадываешь лишь гарсона - жилет и белая рубаха, поднос на вытянутой
руке над головой. Да стойку - по янтарному, малиновому, медовому,
ультрамариновому цвету бутылок. Кафе <Дантон>. Сам Жорж-Жак высится над
зонтами пешеходов, мокрой лапой указывает на восток, мол, Сен-Мишель там:
Он жил в пяти метрах от этого памятника. Прямо за горбом его спины ворота
ведущие в дом, где сын прокурора из Арси-сюр-Об и проживал. Клуб
кордельеров, где собирались крутые мальчики, находился практически за
углом.
А напротив через дорогу, через бульвар, арка пассажа, <Торговый двор Св.
Андрея>, ведущего на улицу Сент-Андре-дез-Ар: Сам пассаж, ноги сломаешь, в
буграх выпирающего булыжника, асфальт вспучен, словно под землей девятый
круг и адская котельная. На самом деле там погреба да туннель метро.
Посередине пассажа ворота, за ним дворик, за двориком еще два и
проходняшка, в которой выход из лицея да из кино на улицу Жардине. Это левобережный
Париж, которого больше нет. Последние провинциальные подозрительно тихие
дворики. Точнее - дворик Роан с особнячком в стиле Людовика 13 архиепископа
Руана, чье искаженное имя звучит нынче как Роан. Под окном первого этажа
герб архиепископа, крест Св. Андрея.
Во втором дворике древний колодец, нынче чугунная колонка. Плющ, глициния,
вековые деревянные балки, дрозд, солирующий в листве что твой Майлз
Дейвис. Через двор шел когда-то крепостной вал времен Филиппа-Августа. В
этом-то дворике под покровительством профессора анатомии Жозефа Игнаса
Гийотана, в эпоху, когда Жорж-Жак Дантон занимал пост министра правосудия и
богател на частной практике, на бедных овечках испытывали новую машину:
косой нож, падающий с высоты в четыре с половиной метра, гильотину. Головы
овечек скакали по булыжнику двора, как бильярдные шары.
В национальной Ассамблее доктор Гийотан (здесь разница лишь в русском
произношении, на самом деле гильотина читается, как <гийотин>) требовал
сделать казнь более гуманной, а главное уравнять в правах, осужденных на
смерть. Ведь при короле чернь вешали, бандитов четвертовали, а дворянам
рубили голову. <Гильотина,- утверждал доктор анатомии,- всех и вся уровняет
в правах, всем одинаково будут отщелкивать голову>. Овечки тому примером. В
разгар Террора была изобретена стахановская гильотина: головы можно было
оттяпывать одновременно семи осужденным. От прогресса никуда не деться.
Ирония судьбы заключается в том, что Жорж-Жак лишился головы этим
самым эгалитарным способом, при помощи инструмента, прописанного с ним по
соседству. Во дворике, что на задах особняка архиепископа Руанского. По
крайней мере разработанного и опробованного.
Местом казни была та - <самая красивая площадь в мире> - площадь
Революции, она же, по понятным причинам и с определенного момента,
Согласия.
Там где стоял помост нынче высится обелиск, привезенный из страны
фараонов.
Народ же гильотину не любил. Прогресс испортил весь праздник.
Раньше многотысячные толпы собирались на Гревской площади смотреть, как
палач пытает, ломая кости, преступника, готовит его к последнему удару. То
был настоящий спектакль. Одноактовый, как сама жизнь, но все же не длиной в
полминуты. Гильотину ненавидели, она щелкала головы, как орешки и ни мук
осужденного, ни традиционных театральных приготовлений главного актера,
палача, не было. Но против прогресса не попрешь.
В 1870 году гильотина была усовершенствована. В 1872 году новую
модель запустили в производство. Ее новое имя, народная кликуха была
<70-72>. Толпы собирались ночью на бульваре Араго возле тюрьмы Санте, чтобы
не пропустить казнь на рассвете. Кто придумал казнить людей на рассвете?
Страшная ночь ожидания и первые лучи солнца, которое для тебя никогда уже
не взойдет.
Смертную казнь отменили в 1981 году. Одна из <70-72> хранится в
музее полиции - вровень напротив магазина русских книг Имка-Пресс на улице
Св. Женевьевы. А на улице Фобур Ст. Антуан, на проезжей части до сих пор
видны странные углубления в асфальте. Это следы от опор гильотины. Французы
до сих пор не придумали ничего лучшего от головной боли.
4 января 2006 года
…Самый тихий, подводно тихий день в году в этом городке на Сене, самое тихое, мертвое утро – первое января. Если кто-нибудь чихнет на Монмартре – его слышно на Монпарнассе. Ни машин, ни двуногих… Даже воробьи, обычно снующие в ветвях лавровишни и все утро напролет тявкающие пока не запустишь в них пригоршней риса, даже воробьи и дрозды – исчезают.
Идеалом мирной, а не послеатомной тишины для меня было утро в горах, в Альпах, в одиноком двухэтажном шале, отстоявшем от лыжной станции километра на два. Место это было как хорошая живопись – белое на белом. Мягкие снега, горы, рвущие вершинами тяжелое небо, серпантин заснеженной дороги… Спальни в шале традиционно шли чередой через весь второй этаж. Первый протоплен гигантским камином. Я входил в этот камин, там можно стоять в полный рост. На втором этаже запах холодного дерева, чистый запах альпийской зимы с ноткой корицы, проскользнувшей в дверь открытую на лестницу. Батареи включаЮтся за час до сна. Забравшись под огромную пуховую перину, чувствуешь жар и хлад, которые не смешиваются.
Проходит полчаса, сорок минут, красный глазок батареи гаснет и вне кокона постели наступает зима. Через час твои собственные 36,6 гагачий пух возвращает с лихвой. За окном густая синева начинает дрожать, где-то за горным пиком восходит луна. И тогда выскальзываешь из-под перины и идешь босяком по ледяным половицам к окну, распахиваешь створки. Это момент чуда.
Лежа напротив окна, видишь, как светлеет долина, как начинает серебриться, фосфорицировать горный хребет, как фотографией проявляется из тьмы дорога…
И слушаешь, слушаешь во все уши. Эта живая шевелящаяся объемная тишина. Иногда с чем-то гоголевским на подкладке ночи, иногда – с чем-то гофмановским. Но в удержании этой тишины в живых, в ее полноте участвует горный ручей, он ее главный герой, этот узкий, всю ночь полощущий под окном горло ледяной поток воды. Удивительно, слушая его гортанные звуки, слушаешь тишину.
Первоянварская тишина в Парижске все же почти послеатомная. Что-то иногда потрескивает, что-то явно где-то тлеет. Это тишина лежащей на дне подводной лодки. Что происходит на поверхности, не совсем ясно. Мелкая волна? Шторм? Окаменевший пейзаж Лимба? Продрогший Эдем? Или же головная боль века вне форм и определений?
Тишина эта, истончаясь, дотягивает до полдня, начинает шуршать, ерзать, хрустеть, лопаться и, наконец, с грохотом разлетается вдребезги: мадам Гренье, жена водопроводчика, служащая почты, поднимает металлическую штору. Через две минуты взвизгивает кофемолка, еще через две врубается телевизор и через оживший город с воем проносится неотложка.
Я слышу нарастающее потявкивание кодлы воробьев, устроившихся на перилах моего псевдобалкона. Они возмущены, они вопят что есть силы и их предводитель, тот самый что иногда стучит клювом в окно, тявкает уже по настоящему, как микроскопическая шавка. Тишина кончилась, начался 2006 год, нужно вставить, доставать банку с рисом и кормить этих тунеядцев, не знающих что-то такое уличная кошка… Их у нас, уличных, нет.
11 ноября 2005
"В последние дни я получил десятки имейлов, на которые у меня просто нет возможности в данный момент подробно ответить. Вот моя статья, написанная для "Новой Газеты", ее полный вариант..."
Горит ли Париж?
24 августа 2005
Сюжеты плодятся сами. Без моего участия. Зарисовки к ним, тоже.
Пример: клиника для подтяжки морд, курс выздоровления, все в масках, все шикарно и дорого. Роман людей в подзапекшихся масках: Восхищенные, кровью налитые, глаза в марлевой прорези:21 августа 2005 .
Разное:
:.Вас здесь не стояло. В очереди. За смертью. Знаешь к какой двери?
:.Ее передернуло от любви.
:. Встречаясь после разлуки, люди вглядываются не в лицо, а в то, что с лицом сделало время. Люди вглядываются во время, пытаясь разглядеть его резец(ы).
:. Явно на небе спускают воду - на нас льет сплошное дерьмо...
:. Лошадиная челка. Огромный глаз. Скула.
Шелк, трещащий сухим электричеством под пальцами.7 августа 2005 г.
Валя Никулин сегодня помер. Он был тем самым человеком, который мне в мои 16 дал переписать две мои первые пластинки: Эллу Фитцджеральд Like Someone in Love и Мальса Дейвиса Kind of Blue .. Тем самым сильно ускорив мою джазовую болезнь.. Лошадиная морда, лошадиные зубы, истерик, мрачный хохмач, был отличным пианистом.. Играл в клубах сигаретного дыма в подвале "Современника", где мы пили кофе, на концертном рояле... Чуть меня не застрелил. Я ночевал за сценой на кулисах и он однажды вытащил у меня из кармана кожаной куртки маузер (моего деда), и думая что это бутафорский - нажал на курок, я успел только крутануться в сторону и пуля попала в гору тряпок. Тут ему стало плохо, как помню.. Маузер я прятал на колосниках над сценой...Бай, Валя...27 июня 2005
Не всем удается делить с очень большим миллиардером - очень маленькую женщину. С совсем мизерными результатами..17 июля 2005.
Цезарь держал раба, кормил его и одевал, только для того, чтобы по утрам сей раб ему громко и отчетливо говорил:
- Memento mori, Помни о смерти:
Трудно, конечно, забыть о Курносой. Но бывает.. Завихришься: Насколько мне однако проще: каждый раз, выходя из дому я вижу на противоположной стороне улицы огромную вывеску POMPE FUNEBRE, похоронную контору, и всякие скидки и предложения в черном, как и положено, окне витрины. По глупости, как я понимаю, помереть можно непростительно дорого. Прозеваешь скидку в целых 25% и - баста! Приятель моего хорошего друга, сваливший было в США, сделавший там хорошие деньги, вернулся вдруг домой, в провинциальный городок на Украине. И открыл такую похоронную контору, и мастерскую для изготовления простых и шикарных ящиков, в которые можно в любой момент сыграть. Завел черных коняг, украсил их черными перьями и делает очень, очень хорошие деньги: Перспективный бизнес. Memento mori:14 июля 2005
Ровно 27 лет. 34 в Империи и 27 здесь. Одно в другое до сих пор не перетекает. Жидкости не смешиваются. Родное не свое и свое неродное. Подруга моя тогда, 27 лет назад, так подгадала, чтобы я приземлился прямо в праздник. Что я и сделал. Разбавив кровь -сгустив, конечно! - энным количеством национального напитка.
Первая забегаловка на пути из Орли «домой», первая терраса, на которую она меня высадила бесконечно солнечным и цветным днем (сказал бы: гиперреализм, но реализма в этом гипере практически не было) назвалась «Селект»…
- Здесь твой любимчик,- сказала она, - пил всякое там белое… Знаешь, у нас считается, что те, кто пьют белое, сходят с ума…
Мой любимчик, это папа-Хем. Был. Что мы с ней пили? Меня удивило, что напиток называется по-русски: кир. Так что мы кирнули в «Селекте» и отправились к ней домой в нынче практически снесенный район Монпарнасса.
Я заснул часа на два, заснул, как засыпают в пять лет летом на даче, как засыпают в нагретой комнате, где устроен сквозняк, и занавеска волшебно летает, и пахнет теплым деревом, парным молоком и клубникой. Ты спишь в твои пять лет, точно зная, что, проснувшись, получишь тарелку клубники с молоком. Или малины.
Я проснулся в Париже, тарелки с клубникой не было.
Через три недели, в руке легкая сумка, в другой - тяжелая «Эрика», я поднимался по лестнице незнакомого дома. Пахло восковой мастикой, горячей пылью и бараниной с розмарином. Жиль Аручев одарил меня диваном в проходной комнате. Я расплачивался с ним пересушенными сигарами «Ромео и Джульетта». В Париже они стоили миллионы. Друзья присылали мне по несколько коробок в месяц. Жиль был сыном эмигранта, говорил по-русски с сильным акцентом. Отлично – по-английски. Я тоже – я говорил со всеми, кто не знал русского – по-английски. Вещь непростительная по тем временам в Париже.
Я прожил у Аручева – сколько? Месяц? А затем замелькали углы, комнаты, запущенные берлоги на 9 этаже без лифта. Я помню одну двухкомнатную. Какую-то подводную, хотя и на этом 9 этаже, напротив входа в госпиталь Сент-Антуан. Поздняя осень и дождь, как в кино, стучит в большой таз, поставленный прямо посередине комнаты. В камине горят толстые телефонные книги, горят плохо, но ящиков рядом с госпиталем, ящиков из под фруктов, почему-то нет. Телефонных книг в квартале в телефонных будках тоже нет. Я все их сжег.
Я помню, как дико лажанулся. Я купил свиную отбивную, обжарил ее, нарезал хлеб, открыл большую бутыль дешевого пива: коричневое стекло, здоровенная красная ряха на этикетке. Таз звучал. Похоже было, как если бы кто-то не отливавший дня четыре из-за аденомы простаты, наконец открыл проток. Струя звенела, но не ровно. Я поставил сковородку на подставку и протянул руку за солью. Темно-синяя круглая банка, никогда ее не забуду, большими буквами написано SOL. Почему я решил что это соль? Я щедро посолил отбивную. Это был Ajax – зверский порошок для чистки металла, фирмы SOL.
Пиво с хлебом тоже – еда. Вот второго таза у меня не было. Чтобы слить воду я вставал ночью, ловил струю в крошечную кастрюлю и пер таз в сортир.. Той осенью дожди были затяжные и за ночь набиралось два-три таза.
А потом я вдруг подписал контракт на книгу, на книгу которой не было, и за три странички синопсиса получил безумные деньги. Вот тогда я и переехал на мою первую квартиру, на улицу Вишневого сада, в дом, на первом этаже которого была антикварная лавка под названием «Ностальгия»… У меня было шесть практически пустых комнат, шесть огромных зеркал над шестью каминами…
В том районе водились чудесные ящики из-под фруктов, да и река была совсем рядом, а на берегу можно было найти приличное бревно. Но самым большим чудом была небольшая стройка рядом с каналом Сен-Мартан. Я таскал оттуда по ночам чудесные еловые бруски, штакетник, а однажды упер табуретку сторожа. Матрас я притащил с улицы. В Париже куча замечательных вещей выбрасывается каждый вечер на улицу – вполне живые телевизоры, кофеварки, аккуратно в пластик упакованные одеяла… Я лежал по ночам на матрасе, на котором наверное лет 20 занимались любовью моржеобразные аборигены, настолько он был продавлен, и смотрел как пылает в камине огонь.
В высоком окне был виден гений Свободы на бастильской колонне – голый пацан в лучах прожекторов. У меня был кот по имени Прюно – Чернослив и подруга по имени Флоранс. Это было 26 лет назад, 26 и 8 месяцев…26 июня 2005г.:
Нельзя пить розовое вино до пяти утра, закусывая косточками от вишен. Черти что лезет в голову. Пример: слово "ментальность" исключительно русское, советского периода, от "мента"…
В стране после референдума явный кризис, что совершенно замечательно – нарыв прорвался. Но увы, это закончится – ничем. Все отвернулись от грядущей катастрофы, потому что впереди два месяца пляжа.. А в сентябре начнутся забастовки тех, кому бастовать выгодно и можно… То бишь есть кого брать в заложники. Девицам, которых я видел на консервной фабрике волшебного Киброна, которые день-деньской укладывают трупики сардин в банки и заливают маслом, девицам этим, некого брать в заложники! Их забастовка бесполезна – не будет замечена! Сардины начнут возить из Португалии, они там дешевле… А жить припеваючи будут как всегда все те же: транспортники, энергетики, почтари, мусорщики и прочие летчики, которым есть кого хватать за жабры.. Поэтому в стране ничего и не измениться..
Но на самом деле есть вторая составная нашего борделя: агенты по продаже недвижимости. Спекуляция недвижимостью приводит к тому, что снимать дома и квартиры дико не выгодно, нужно покупать. А купив и потеряв работу уже никуда не переедешь, так как агенты по продаже этой самой недвижимости ограбят при продаже и при попытке купить новое. В странах, в которых есть хоть какая-то динамика, человеки могут передвигаться, не теряя на этом все свои деньги. Отсюда – низкая безработица; отсюда – стабильность нашей безработицы. Люди вбиты в свои районы и кварталы и пришпилены к своим страховым конторам… Разговоры о том, что Европа позволит передвигаться и работать где угодно – чушь и вранье: куда двинет Жан-Пьер, если нужно сидеть на том же месте и выплачивать в пенсионный фонд (не заплатил – погорел) и в медстрахование? Жан-Пьер будет сидеть в родном Шарлевиле, мечтая годика три пожить и поработать в Ирландии. Но такая мобильность фатальна: это разрыв.. Короче: Брюссель и Страсбург – это надувательство и кризис разразился не случайно…Черти что, лучше все же выпить пива..
25 июня 2005г.:
Жара и духота такая, что вспомнил первую главу «Темы без вариаций» - ощущение такое, что книга не написана, потому что погода застряла на первой главе. Писать нет времени но в голову лезут сами по себе фразы:
«На мосту стоял подняв ворот пальто и засунув руки в карманы, посиневший от холода голубой…»
Это наверное после парада «Гей-Прайд», который прокатился по Парижу цветным колесом: эдакий Рим времен упадка; надеюсь обойдемся без поджогов.
21 июня 2005г.:
Получено в подарок от О.К. емелей, замечательный текст:
Первичные признаки смерти:
Проба Жоза: кожу схватывают клещами.
Проба Дегранжа: инъекция кипящего масла в сосок.
Проба Розе: удары по пяткам.
Стальная игла, воткнутая в тело, у живого через полчаса теряет блеск.
Введение в вену флюоресцина вызывает у живого окрашивание кожи в желтый цвет. Проба опасна для живых ввиду развития гемолиза.
Стальная или платиновая игла, вколотая в сердце, у живого будет в движении.
(«Основы судебной медицины», Медгиз, 1938 год, под ред. проф. Попова.)25 мая 2005г.
И перегорела у Господа лампочка. А запасной не было...15 мая 2005 г.
У маршала Жукова была вполне приличная, почти царских времен по форме фуражка. В царской армии офицерская форма была практически английского образца. Без гротескных деталей. В советской армии пресловутая фуражка (помню по собственным дням в Томске-7) начала приобретать все более гиперболизированную форму. Частично тут виноваты фуражки гитлеровской армии. Но немецкие фуражки все же оставались в пределах определенной эстетики, китч их обошел.. Однако когда видишь на экране нынешних российских маршалов, поражаешься: неужели они не отдают себе отчет в том, что носят на голове нечто абсолютно фантастическое? Неужели не видно, не заметно, не бросается в глаза, что фуражки нашего генералитета - это самые обычные :нимбы? Наши генералы, научившиеся креститься, а не хвататься за партбилет, стали святыми? И что кроется под этими вздыбленными нимбами?14 мая 2005 г.
Никто кажется не верит, что у меня нет времени вести дневник и внятно отвечать на емели. Нету, господа, нужно строить капитализм! Нет времени дописывать <Праздник, который..> или <Бассейн>. Такого сплошняка в моей жизни не было давно. Побудка под вопли пернатых - давай жрать! - чай, CNN, BBC, LCI из телепрограмм, из них же, чтобы уж совсем быть в курсе Histoire, Mezzo и Планета; параллельно проход по радио-волнам: France-Info, France-Culture, France-Inter.. Интернет. Почта (ужас!), три почтовых ящика на разных баннерах, просмотр <Ленты.ру>, Washington Post, New-York Times, Monde, NouveleObs, Libe, Figaro: Вторая чашка чая, душ: Ответ на самые срочные емели. И отбор радио-тем. Загашник интервью (звук), <рыба> передачи о смерти Эдди Барклэ, проверка того, что происходит на ФТП - не стер ли кто невзначай файлы моих передач; и - чистить интервью, вырезать паузы и ненужные фразы, ужимать до нужных минут: Банан, яблоко: Из халата в джинсы и свитер. Подачка воробьям - чтоб заткнулись: Полить заоконный (на-оконный) сад: жасмин, жимолость, камелия, оксус, герань, лимон, вереск, плющ, клематит.., филь д'эр: Замочить рис на полчаса для японской рисоварки: Второй проход по ТВ и радио: Переписать <рыбу>, сделать чистый текст: Сверлят на втором этаже. Лучше смыться и купить хлеб, сыр и вино. На все - полчаса. Все еще сверлят, но теперь еще и стучат в доме напротив. Записываться нельзя. А уже три часа. Проход по ТВ и радио. Записать на ПК Саркози о референдуме. Включить рисоварку. Позвонить в банк. Ставлю микрофон. Где наушники? Ушей нету! Слушал ночью Питерсена? За кроватью тоже нету. Где? Могу конечно и без ушей записаться. Или с хреновиной от телефона. Открыть пиво. Поставить таймер на 40 минут. Наушники висят в ванной под халатом. Распечатать текст. Опустить кресло так, чтобы быть на уровне микрофона.. Бам, почти подбородком по столу. Саунд-Фордж. Уровень. Перепроверить. Уже не сверлят. И почти не стучат. Поехали: <Он начинал гарсоном в кафе: Разносил пивные кружки.. Немного играл на пианино: Никто не мог продумать, что этот расторопный парень выпустит лучшие диски Азнавура и Бреля, Ферре и:> Юууух! Влезла скорая помощь: Стоп: <Никто не мог подумать, что этот расторопный..> Стоп: Опять у меня французское эррр вместо нормального рррруского: С нуля: <Он начинал гарсоном в кафе: Разносил..> - бляха-муха! Забыл телефон отрубить! - Oui, oui, madame: Qui, c'est moi.. No! Savitski! Je suis - S .. comme Sofie ..! Savitski! No, je ne suis pas Stavisky! Starsky non plus! Y a pas d'mal: Dac'.. A huit heure? Dac': Daccccorrre.. Merci.. Au revoir: Китайский бог! <Он начинал гарсоном в кафе: Разносил пивные кружки..> Уже почти четыре! Тзынь.. Таймер: Вчерашнего кролика предпоследнюю лапу - в пароварку. ОК! Это будет наш обед. Глоток пива. <- Эдди Барклэ, - сказал его друг журналистам,- был un homme au femmes - как перевести? Не переведешь же бабником! Мужчина для женщин.. Тоже чушь: Дон-Жуаном? Упрощение. Емеля выскочила: Ну вот, теперь они посеяли мой текст! Посылаю опять! Что еще? На завтра 2 минуты про Канны? Когда же я их сделаю? У меня <По следам А. Дюма в Парижске>: И <Пьют ли еще французы красное> для алма-атинского журнала: А черт! Совсем забыл! Нужно отснять чугунные решетки для журнала <Металлоснабжение и быт>, ар-нуво, вход в метро у Лувра и чугунные же люки с корабликом Лютеции: <Колебима, но не потопляема> - девиз города. Как по-латыни? Ни фига не помню: Ладно: <Четыре тысячи восемьсот дисков спустя: в Сан-Тропе:> :. К семи вечера полторы передачи сделаны, все что можно было сбросить на ФТП - сброшено и перепроверено. Радио и ТВ - проехало по мозгам еще два раза. Степпер или велосипед? Бассейн или джоггинг? Или пропустить? Разрешить человеку на два часа раньше положенного налить нетрясущейся рукой ирландского золотистого <Джеймсона>, купленного на 3 евро дешевле, чем у нас на Муфтаре, в дистрибьюторе <Эд>? Не! Хотя бы полчаса степпера! Вперясь в ТВ. С двумя телефонами под рукой.. : Мирное время ужина. Вопят полицейские сирены. За стеной заезжая парочка занимается стонопроизводством: Саунд-Фордж пишет напрямую новости. На всяк случай. Вдруг чего пригодится: Гора грязной посуды грозиться превратиться в долину осколков на мойке. Аська на экране требует переговоров. Стучит по кафелю в ванной стиральная машина. Нужно прочитать распечатку в 17 страниц о юбилее Жюль Верна. Нужно подальше спрятать вторую бутылку красного и врубить масляный обогреватель. Для мая все же странная холодрыга: По ящику ничего приличного. Из 48 каналов - одна муть. Еще один проход по CNN, BBC, LCI: Томик Дюма на французском, Джозефа Кэмбэлла на английском. Четверть бромозепана на всяк случай в виде подачки Морфею, глоток лангедокского. Дьявол, забыл стиральную. Телефон отключить? А вдруг радио? В восемь утра? Жуть! Сколько? Без пятнадцати два. Где-то был притырен шоколад. В шоколаде кофеин. Проснешься в пять. Хрен с ним. Un loulou.. Не помню.. Словарь - не дотянуться. Гасим свет. Включаем радио. Франс-Кю.. Кю, задница по-нашему.. <Магнитная ночь>.., то бишь архив, магнитофонных записей. Фэ Селин.., военные годы: : В пять утра ваш ДС просыпается, чтобы выключить радио: В 8.15 врубается отбойный молоток под аркой дома напротив. В 9.30 - чай CNN, BBC, LCI, France-Info, France-Culture, France-Inter.. Интернет. Почта <Лента.ру>, Washington Post, New-York Times, Monde, NouveleObs, Libe, Figaro: Для мая все же не жарко! Воробьям вчерашней каши.. ФТП.. Ничего не стерли случайно? Три взрыва налево, два самоубийства в провинции, у скончавшегося нашли в кармане лотерейный билет.. 12 миллионов евро: Повезло покойному: Теперь вам яснее?3 мая 2005
Консьержка с соседней улицы, графиня древних кровей, сидевшая в лагере в Германии во время войны, растерявшая все богатства в 70-х (муж проиграл замок и <бентли> в рулетку), заходит в гости и с ужасом смотрит на банду воробьев, сидящих на лавровишне напротив моего окна, ждущих очередной кормежки: - Что ж ты сделал! - почти кричит она: Это же не воробьи! Это куры! Ей-богу, мне совестно.. В планах моих не было раскармливания дроздов, воробьев и прочих соек. Я собирался перестать оказывать им благотворительную помощь с окончанием холодов. Но привычка завтракать и обедать вместе, увы, осталась. И теперь молодые мамаши прилетает в сад перед моим окном и учат младенцев искать не червячков, а гречку или рис: Жуть! Ты знаешь, что ты им устроил? - говорит консьержка. - Советскую власть! Иждивенческое общество. Посмотри на них! Они и понятия не имеют что такое жучки-паучки! Они сдохнут с голоду, когда ты перестанешь им подбрасывать дневную пайку: :И она ушла мыть крутые лестницы семиэтажного дома да драить шваброй и жавелем асфальт перед подъездом..14 февраля 2005
Мадам, вечные вещи отделены тонкой пленкой от каждодневности. Точно такой
же, которая помогает окончательному удушению самоубийцам. Приятель из Люко,
Антуан, отличный малый и великолепный теннисист, 27 лет, почему то выбрал этот
жуткий способ покончить с собой: напялил пластиковый пакет на голову и закрутил
липкой лентой... Я видел его на корте за день до самоубийства. Цвели липы,
жаркое небо сползало куда-то в Сен-Клу, из-за белых башен Монтроя
грязно-лиловым фронтом наступала гроза. Антуан тренировал худенькую
ученицу, которая, растопырив пальцы, как бы ловящей мяч левой руки, правой лупила
что есть силы, неизменно вышибая мяч в аут.
Пластиковый пакет из <Монопри>:
Хотя имеет ли значение сам способ самоубийства?
Михаил Кузьмин, начитавшись Кавафиса, соблазнил многих, греческим стишком, нарисовав море в окне под небом Александрии:
Сладко умереть
на поле битвы
при свисте стрел и копий,
когда звучит труба
и солнце светит,
в полдень,
умирая для славы отчизны
и слыша вокруг:
"Прощай, герой!"
Сладко умереть
маститым старцем
в том же доме,
на той же кровати,
где родились и умерли деды,
окруженным детьми,
ставшими уже мужами,
и слыша вокруг:
"Прощай, отец!"
Но еще слаще,
еще мудрее,
истративши все именье,
продавши последнюю мельницу
для той,
которую завтра забыл бы,
вернувшись
после веселой прогулки
в уже проданный дом,
поужинать
и, прочитав рассказ Апулея
в сто первый раз,
в теплой душистой ванне,
не слыша никаких прощаний,
открыть себе жилы;
и чтоб в длинное окно у потолка
пахло левкоями, светила заря,
и вдалеке были слышны флейты.
Открыть себе жилы! Какая все же разница между пластиковым пакетом с прилипшими изнутри губами:! С этим последним поцелуем в пустоте!
Муки человека происходят от того, что он пытается внести в существование порядок (мироздание ему представляется <миропорядком>), в то время как в биосфере нет порядка, а есть самоорганизующийся хаос выживания... Но сладкие сны человечества, редкие периоды мира и красоты, приучают его думать, что так оно и должно быть. Причем быть вечно: дива выходит из вод морских, богиня гонится за оленем, весна на рассвете вступает в Рим, как непобедимое войско:
Поэтому когда на мир опускается вселенская скука и тяжелый бред, многие категории двуногих оказываются вне игры, в чем они не хотят себе признаваться. Дрозды и зайчики в эпоху шакалов и ястребов. Хуже, конечно, когда настает эпоха слизняков и тараканов, мокриц и медуз. Выживание тогда заключается в отстаивании собственного отличия от мира затвердевающей слизи, в сохранении пульсации, которая исчезает между вздохом и выдохом, рискует исчезнуть. Невроз - это исчезновение пружинок и колесиков, которые автоматизировали жизненный процесс. Вдох перестает быть гарантированным.
Нужно сделать усилие. Выдох обещает стать последним. Сердце бьется то быстрее, то медленнее, трепещет всеми жабрами, обрывается и замирает, как на краю вплотную надвинувшейся, закатом прожженной, ночи: Автомат сломан.
Нужно что-то делать. Нужно спасаться от прошлого бьющего из пробоин в настоящее. Наводнение отрицает возможность будущего: У Антуана был хлесткий звучный удар. Мяч никогда не летел по прямой. В нем была запрятана хитрая кривизна, которую не мог угадать противник. Особенно округлый бэкхенд, неизменно чмокавший линию: Когда он начинал играть, корты в Люко все еще были грунтовыми. На теннисных тапках (да-да, туфлях, г-н Набоков!), если ты играл хорошо, рыжим горел носок: игрок подъезжал под мяч, тормозя носком белых лакостовских, ок! туфель: После дождя корты закрывали, запирали проволочные клетки, дренаж был отвратительным. Напяливая свитера, наша банда обшаривала глазами небо: быстро ли подсохнут корты? Солнце, как школьная лупа, медленно прожигало ленивую тучу..
Здесь выпаривали похмелье Скот-Фитцджеральд и Хемингуэй. Не представляю
себе Хема на корте. На ринге - да! На корте - тяжеловат был, дьявол!
Я вспомнил Антуана на днях, огибая фонтан и бассейн с детскими парусниками. Одной из королев в мраморном хороводе амфитеатра перед дворцом Сената, реставраторы почистили личико, а так как окрестности начал заштриховывать мокрый снег, затянули его толстым прозрачным пластиком и замотали по шее скотчем. Губы Изабеллы Арагонской, прилипшие к полиэтилену, побелели и стали негритянскими: Это и был последний поцелуй. С той стороны Ничего.14 февраля 2005
Можно ли французского воробья приучить клевать гречку? Дефицитный продукт парижского мира? Воробьи мои и дрозды (новая квартира, новые знакомые) с утра горланят под окном, явно возмущаясь тем, что я не встаю с местным солнцем (которого, кстати, в феврале почти нет; вместо него подвешивают на дирижабле какую-то 20-ваттовку и тащат через все небо от Монтроя до Сан-Клу, застревая в третьесортных облаках). Поди объясни крылатым мерзавцам, что они-то отваливают к Морфею часов эдак в 7 вечера, а меня этот дядя умудряется нейтрализовать не раньше 3 утра. Но с возрастом привыкаешь к несправедливости других и легче переносишь собственную несправедливость (к себе самому). Итак, раздвижное во всю стену окно, слева лавровишня, еще левее рябина, прямо -заросли моих гераней, гардений, камелии, плюща, юкки, оксуса, кактусов и прочих, в данный момент исключительно зеленых, растений. Камелия готовит к 8 марта бутонов эдак 10. Остается найти даму, которой можно эти полыхающие цветы вручить. Тут же вспоминается Дюма, палочка Кока и Мария Каллас, горланящая в окне особняка на острове Сен-Луи. Но вернемся к нашим воробьям (и дроздам; ворон и голубей - я гоняю; прилетают и робкие местные сойки, пищухи и синицы, но воробьи, эдакая местная шпана, на них набрасываются, как Монтекки на Капулетти в <Вест-сайдской Истории>). К кормлению хлебом они относятся как к выполнению с моей стороны гражданского долга, все же зима! К семечкам, приблизительно так же, как я к шоколаду. Знатоки советуют зимой кормить их арахисом, им нужен жир. Я пробовал мелко резать им сало - клюют, бандиты, но без уважения. Рис-басмати, сваренный на пару, с оливковым маслом - для бандюг праздник! Я выкладываю его дорожкой в зарослях герани. Прилетает один - на разведку; отваливает с сообщением в кусты тамариска и сообщает приятелям. Происходит перелет из дальних зарослей голого тамариска на мою лавровишню. Оттуда - планирование на мой цветник. Одна птаха остается на атасе, на верхней ветке камелии и вращает башкой на все 360. Остальные клюют, набивая щеки. Затем птаху на вахте меняют и она тоже бросается клевать басмати. Рассыпчатую кашу эти крылатые сначала презирали. Но ночью она все равно исчезала. Однако, когда грянули страшные морозы (минус один) - кашу сметали во мгновение ока. С тех пор, учитывая тот факт, что дрозды никогда к цветам и не подлетают, а кормятся с земли, стал я посыпать зеленый газон перед окном крупой. И чудо свершилось - и дрозды, и воробьи теперь танцуют самбу выклевывая из мокрой травы нашу отечественную гречку! Причем толстенные дрозды, устав от шумной компании, время от времени, наскоком, разгоняют бедных пиафов, и спокойно, деловито, по крупинке, гречку приканчивают. Что же касается воронов, то они, разгуливая вдалеке в своих черных галифе, явно недовольные отсутствием с моей стороны уважения, время от времени на резком вираже выхватывают из проволочных зарослей тамариска воробушка и отправляются куда-нибудь на крышу пировать среди каминных труб, под сизым сладким зимним дымком..9 января 2005
<Я не знаю в какой момент это произошло, но все вдруг стало второго сорта. Фильмы стали второго сорта, книги, пьесы, про живопись я молчу. Погода стала сильно второго сорта. Овощи-фрукты. Отношения между людьми усреднились, из них что-то выдохнулось, исчезло и они стали тоже - второго сорта. Политика, международные коллоквиумы, симпозиумы, даже научные открытия все стали вдруг солидного второго сорта. Лишь землетрясения и некоторые, не все, теракты, все еще на порядок выше, почти первого сорта: Но выдающегося, ошеломляющего, фантастического - ничего не было. Сначала я подумал, что это возраст, что это и есть падение гормонального уровня, хроническое раздражение от чего угодно, грунтовые воды усталости, достигшие солнечного сплетения, грудной клетки, гортани и вот теперь - подступившие к серому веществу. Я позвонил Катрин. Она - лучший из всех мне известных сейсмографов. - Брось, - сказала она, это никакой ни возраст. Просто настало царство посредственности. Неизвестно лишь одно, каким оно будет: тысячелетним или мимолетным. Но всю жизнь перевели в МП3. Будь спокоен. Усреднение это технический подход к человеку-потребителю. Любовь в МП3? Представляешь? А СПИД ее в это МП3 и превратил. Что касается Баха и Моцарта они давно оцифрованы в МП3. Репродукция Босха или Пьеро дела Франческа - это что? Не МП3? Благодари телик за эту революцию посредственности, это его работа.., разжижение мозгов, триумф деления на пятьдесят миллионов. Берешь великую любовь делишь на пятьдесят миллионов идешь и стреляешься. Но не это самое страшное. Самое страшное в том, что эти, усредненные, ничего кроме жизни в формате МП3 и не хотят! Мой сын мечтал года три купить бретлинг. Накопил, я подбросила пшенички, купил. Ходил счастливый, аж тошно смотреть было. И что? На третий день врезал нечаянно по дверной ручке и стекло - вдребезги! Хваленое алмазное, не знаю, сверхзакаленное стекло знаменитых часов бретлинг - вдребезги! Так что и порши нынче и роллексы - тоже второго сорта: Я тебе скажу честно, даже дерьмо нынче второго сорта. Настоящее первосортное дерьмо в наши дни - поискать надо:.>28 декабря 2004г.
Увы, пока что нет возможности взяться за Дневник. Поэтому в виде заначки, вот стишок, сочиненный ночью, случайно, от руки, видимо замаливая бессоницу, или скорее ее - запугивая:
вот, дружок, и настало время
когда ногою не то чтоб в стремя
не попадаешь, когда ногою -
попадаешь в пространство
насквозь нагое
в пустоту, дружок, ты ступаешь прямо
или, если точнее, ступаешь в яму
ну а дальше – проще:
песок, водица…
и то самое, что
лишь под утро снится –
на закате жизни, приятель, или
на рассвете того, что назвать забыли..27 дек. 04 г.
Mon ami, le temps est venu
où non seulement tu ne peux plus
mettre le pied dans l'étrier,
mais où tu mets le pied
dans un espace nu,
dans le vide, mon ami,
tu pénètres tout droit
ou plus exactement,
tu entres dans un trou,
après c'est plus simple,
du sable et de l'eau...
et ce dont on ne rêve
qu'à l'approche du matin,
au couchant de la vie,
mon ami, ou à l'aube de ce
qu'on oublie de nommer.(перевод Кристины Зетунян)
9 октября 2004
Сорри, молчание мое было вынужденным. Найти новую квартиру в Парижске, если вы не fonctionnaire, не служащий, не чиновник и не обладатель счета с семеркой весело катящихся нулей, дело трудное, почти невозможное. Агентства по недвижимости спрашивают нынче не только обычный скучный набор документов, фотокопий удостоверения личности, не только квитанции трех месяцев оплаты старой квартиры, не только <платилки> за три месяца, причем месячная ваша зарплата должна четко в три раза превышать арендную плату, не только залог от двух месяцев квартплаты (до года, что нереально), но даже и вашу карту медстрахования и, в ближайшем будущем анализ мочи, кардиограмму, тест на HIV и реакцию Вассермана. Если же вы человек свободной профессии без круглого счета в банке, вам нужен поручитель, но и поручитель так же должен быть либо служащим (если вы хотите что-нибудь понять про эту страну, нужно все время держать в голове, что это государство служащих и для служащих, то есть чиновников: Гоголя с камамбером, багетом и бутылкой роннского..), либо человеком чрезвычайно состоятельным.. Такова предиспозиция. Добавим сентябрь, студентов, рыскающих по агентствам с гарантиями от предков (что заменяет все остальные документы), прекрасное чистое небо, 27 в тени и 35 в крошечных агентствах, коллективные осмотры клетушек, выходящих окнами на местные кладбища (что не плохо), брандмауэры или шумные улицы, бесчисленные фотокопии (при каждом осмотре, жаждущие поселиться сдают досье и бегут заводить новые) и желание всё это бросить, уехать в глухой городок с вымирающим населением и снять в полчаса двухкомнатную квартиру за четверть цены парижской, с окнами на дремучий сад, в котором, на садовом, зеленым крашенным железном столе, пробитом как компостером узорами дырочек, спит в луже солнца рыжий кот, такой ленивый и такой отъевшийся, что похож он на небольшого кенгуру.
Поручившийся за меня научный работник не обладал для директоров агентств достаточным весом. Мои сомнительные <платилки> в долларах со Свободы, тем более. Список опубликованных книг скорее подрывал мою репутацию, чем укреплял (что и понятно: книги печатаешь, а собственной недвижимости кроме подруги не имеешь..). Надвигался октябрь, надвигалось выселение, присяжные и прочие чины, короче - кошмар. Теперь бутылка виски пустела не за неделю, а в два дня, не говоря о других посудинах. А вокруг кипела и выкипала чудесная жаркая невероятная осень и бальзаковские дамы о чем-то интригующе болтали со флоберовскими на скамейках люксембургского сада, и население все еще было загорелым, полным летнего солнца, отпусков, витаминов, улыбок и даже - надежд, что для Парижа нетипично, если вы, конечно же, не чиновник высшего эшелона, не человек reseau, клики, практически - секты, из коих и состоит всё в Париже, всё и всяк, а уж эти могут расслабиться, зная наверное, что будущее существует:
Спас меня мой издатель, Жан-Маню Б., о состоятельности которого не может быть и речи. Он на порядок выше того, что считается состоятельностью. Как и положено человеку сильно богатому, он прикатил в агентство на Ги Люссак в крошечном автомобильчике, показал директору ворох фотокопий и кивнул без всякого удовольствия столетнему дяде, в кремовых брюках и сандалиях на босу ногу. Вторые пальцы ног дяди были сантиметра на четыре длиннее больших пальцев и заползали на них, рисуя букву Х. То был хозяин квартирки, однокомнатной студии, которую я и мечтал снять.. 10 октября того же года, про век не знаю. Читаю дневник Поплавского и испытываю смесь отвращения и любопытства. Невозможны все эти молитвы, детские эпитеты (золотой, золотая, нежный и т.п.), сноски на медитацию и какой-то солдатский или м.б. лицеистский секс: Миллера читаешь без эстетического вздрога (от этического вздрога навсегда защищен ВВ Розановым: <Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали..>) Явный тяжелый невростеник, явный бисексуал. Явный неудавшийся насильник (выдает себя незаметными фразами: <:она не хотела, вышло чудесно..>, цитирую по памяти). Всему было бы оправдание, были бы те самые <стишки> - стишками.. Итак, хозяин квартиры: Поставив завиток под контрактом о сдаче 32 метров в пятом округе Парижска, рядом с Люко, Сорбонной и Бульмишем (на самом деле в 800 шагах от моей бывшей), он взглянул на меня выцветшими глазами. Он улыбался. Смысл улыбки мне не был понятен. В ней могла быть любая подлянка, любой бред.
- Так вы из России? - сказал он.
- Я был из России.
- Давно вы уехали?
- Я из нее никуда не уезжал. Из России нельзя уехать. Я сместился.
- Пардон?
- Я переместился. Уехать же нельзя. Страна такая:. Вроде оттиска:
- Мой дед, - сказал старик по-французски отчего я не все понял, - владел Михайловским (?) театром. Он был единственным евреем, принятом при дворе. Барон Гинзбург.. (Имя я забыл).
- Гинзбург? - встрял директор агентства, явный французский еврей из отпавшего Алжира. - Не родственник ли певца?
- О чем вы говорите? Мой дед (иногда он говорил <отец>, столетие трудно было вычислить) был принят при дворе: Так вот однажды в Санкт-Петербурге, до всех этих неприятностей, служанка сообщает ему, что какая-то дамочка просится на прием, что у нее какая-то срочная просьба: Дед мой (отец) видите ли, помогал многим и был помощью этой известен:
- Гоните её,- сказал отец (дед).. Впрочем, хороша ли она собою?
- Не дурна и молода, -сказала служанка.
- Ну тогда пустите.
- И вот,- продолжает мой нынешний хозяин,- появляется дама, бросается деду (отцу) в ноги и начинает их лобызать.
- Спасите, рыдает, сына, студента. Жандармы забрали! : Старик вытирает пот со лба гигантским, на простыню похожим, платком:
- Вы знаете какую фамилию носила эта дама? Госпожа Ульянова: Если бы мой дед не полюбопытствовал бы, хороша она собою или нет:
- История пошла бы иным путем,- заканчивает за него директор агентства, - протягивая мне уже не нужное мое досье и подмигивая: Но старик не закончил. Самое интересное было впереди. - Барон Гинзбург, кстати, основал оперу Монте-Карло, открыл Карузо и Лили Понс, лансировал Шаляпина и купил балет Дягилева: ::::::::::::.. :
Мы идем описывать квартирку, свершать etat des lieux. Пол выстелен стареньким серым макетом, стены свежо выбелены, но по сравнению с тем кошмаром, в котором я прожил 15 лет, это просто в целлофан завернутая свежевыпеченная марципановая булочка:
- Чтоб вы мне такой же и сдали, без пятнышка, - тычет старикан пятерней в свой макет. Я вижу пятна и трещины, я вижу, что электросчетчик полужив, я молчу. Мне нужно, чтобы внук (сын) барона, подписал этот последний документ. Только тогда ключи перейдут ко мне. Etat des lieux скреплены подписями, старик ложиться в свой ягуар и лежа уезжает. Напоследок он предупреждает: - Если второго числа любого месяца я не получаю перевод, четвертого к вам прибудет судебный пристав:
11 октября
Я прожил 15 лет на местной Таганке - улице Железного Горшка, rue du Pot de Fer. Нынче я живу в 700 шагах от старой квартире. Я остался в Латинском квартале, а это главное. Дорога на Рим, как и раньше, начинается за углом. Теперь это первый французский этаж. Раздвижные окна во всю стену выходят в небольшой общий сад и нечто вроде балконной решетки приняло на себя вес всех моих гераней, гардений, оксусов, орхидей и прочих плющей. Деревце неопознанной породы, хвала небесам, загораживает часть пейзажа, а дальше метров на двадцать зеленеет газон по которому разгуливают дрозды, гоняющие (вот чего я от них не ждал, такого в Коктебеле не было!) мелких местных piafs - воробьев. (Отсюда и кличка крошечной певички - Эдит Пиаф - Эдит Воробушек..). Я живу среди картонных коробок и гигантских пластиковых пакетов. Это vita nuova. Идут затяжные дожди, идут вереницей в блестящих черных плащах, отражающих огни рекламы: Картонные коробки по утрам напоминают мне о Нью-Йорке, о том, что я давно там не был. Пластиковые пакеты - о Джанкое, о том, что и в Крыму я не был целых сто лет. Когда после волокит и бесконечных звонков на Франс-Телком, врубился мой Интернет, по экрану потекли, ребя, накопившиеся за почти четыре недели емели: Помните Matrix? Почти такой же электронный дождь. Спасибо.26 июля 2004г.
Из новостей - плотная грязноватая жара (см. первую главу <Темы без
вариаций). Теперь уже практически все потенциально заинтересованные на
российском ФМ отказались от <49>. Предпоследним был многоуважаемый г-н
Бунтман, который удивил меня до восторга, спросив: - А вы хотите работать за
деньги? Жаль, что я не сказал, что готов брать селедкой или кирпичами: Так
что возрождение <49> в виде <Джаз в Полночь> или <Вокруг Полночи> - отчалило как проект в голубые дали:
Зато было приятно познакомиться со способами общения в нынешней
России. Оказывается когда вам хотят сказать - <нет, нас это не устраивает>,
вам просто не отвечают. Если же вы, как идиот, думаете, что емеля не прошла
и посылаете новую, на тех самых <местах> будут злиться: <Мы же ему один раз
уже не ответили!> (формулировка любезно мне подсказанная моим бывшим
московским издателем):
То же самое происходит и в мире книг. Ох, многие хотят переиздать
прозу однотомником, почти все считают, что это должно происходить бесплатно,
почти все в какой-то определенный момент перестают отвечать вообще.
Я помню, как учила соседка по rue du Jour крошечного сына: НЕ мотай
головой; ты должен отвечать: - Да, спасибо: Или - Нет, спасибо:
Нет, спасибо:, господа, лучше видимо ни с кем не связываться и
кропать свой акростих и быть может покупать время от времени лотерейные
билеты.
Серж Реджиани умер. Я был лет эдак 11 соседом семьи Реджиани, на той
самой rue du Jour. Я помню как умер его сын, джанки, которого первая жена
Сержа пыталась спасти от дури всеми возможными способами - ширялись вместе с ним, чтобы он понял, что происходит.. Бедная, Ани: Отправлялась с ним пешком через всю Францию, чтобы он слегка пропотел, выпарил дурь, пришел в себя.
Серж написал песню на его, Стефана, смерть: Нам с тобой навсегда 20 лет:
Серж, который пил как рыбка годами, как маленькая золотая рыбка в крошечной
шляпе из итальянских фильмов. Крошечный Серж рядом с божественной Симоной в <Золотом шлеме>, <Золотой каске> - это ее золотые волосы, ее польская невероятная красота:
Я помню мне было лет 16 и в Москве шел кинофестиваль. Я ошивался
возле гостиницы Москва, хотел посмотреть на какого-нибудь Хемфри Богарта: И
вдруг увидел в запаркованном фольксвагене, Симону Синьоре с Ивом Монтаном.
Когда я кинулся к машине, Симона резко приложила палец к губам. Я просек: -
Не засвечивай нас. И я пошел небрежно, вытащив шариковую ручку для
автографа, но она уже писала на пачке <житана> свой и передавала Иву, и он
тоже что-то там чиркнул и они быстро передали мне через окно голубой <житан>
с двумя автографами:
Через двадцать лет я сидел за столом в уютном доме на острове Ситэ
напротив толстой, с заплывшими глазами, тихо раскачивавшейся женщины. Она
была страшна не только потому, что сквозь нее не проступала прежняя Симона,
а потому, что сквозь нее не проступало ничего. Она тоже пила, как рыбка, как
потерявшая позолоту рыбка..9 июля 2004г.
В пятницу 25 июня, вечером, я заканчивал передачу о певце и поэте Лео Ферре. Концовкой я поставил любимую песню, любимую всеми, кто когда-нибудь слышал Лео Ферре: «Avec Le Temps». Он написал ее в знак прощания, расставания с женой, безумицей из замка со зверинцем. Обычно я и не пытаюсь переводить песни, а тут - потянуло:
Со временем, вместе со временем,
всё проходит, всё уходит,
мы забывает лица, мы забываем голоса…
когда сердце перестает биться,
бесполезно пытаться сделать хотя бы два шага..
лучше согласиться, проще согласиться…
Перевел и передача ушла в эфир…
Через несколько часов получаю емелю от брата из Москвы: «Дим, умерла мама…»20 июня 2004г.
<В понедельник в стране - <День Музыки>, придуманный Жаком Лангом. Все эти
комсомольцы-наоборот в судорогах популизма одаривают население чем-нибудь
экзотичным. Ланг не догадался придумать <День Без Единого Налога> или
<Ночь - Делай Что Хочешь>, он разрешил то, что и так разрешено. Уличные
оркестры и без того играют где хотят до полуночи, но карт-бланш Жака
Ланговского позволит псевдо-рокерам с усилителями и ударным установками
выползти на улицу. 21 июня отныне день, когда затычки для ушей раскупаются,
как те самые пирожки у О'Генри. Всяк, кто может отвалить за город -
отваливает. Оставшиеся молятся богам синоптиков, мечтают о проливных ливнях,
добавляют, бия в грудь: - Желательно с градом..
Филипп, мужичок лет 50, <на Болоте>, то бишь в Марэ, у которого я
купил уже 4 велосипеда (крадут умно и умело раз в два года), сказал мне,
краснея от удовольствия: - Господин Димитри, мне, я не у микрофона,
позволено в отличии от вас, заметить, или даже констатировать: - Франция
последняя страна Советского блока.
Филипп не работает по пятницам, шабат! Так что по пятницам я стараюсь не
наезжать колесом на стекло бутылок. Хвала небесам, 21 - понедельник, битое
стекло уберут к среде. В Пале-Руаяль будут играть Моцарта и Вивальди, на
площади Конкорд то же что-нибудь в стиле местных камней и оград, но в нашем
Латинском, на Муффе рокеры занимают места на каждом перекрестке - с семи
утра 21го.. Усилители они врубают эдак к пяти вечера, выдыхаются - к пяти
утра.
Кроме Жака Ланга зарабатывают на этом - разносчики всякой снеди и выпивки. В
кафе - дороже, а возле какого-нибудь грузовичка с открытой платформой, на
которой установлено нечто огнедышащее, пульсирующее, как и весь город
бинарно, как солдатская койка, желающих выпить пива и впиться в сандвич, не
меньше чем на футболе.
22го - прекрасный день. Даже если у вас под окном - отбойные молотки. 22
начинается лето, разрешенное не Жаком Лангом, а щеглами и шмелями, которые
щедры ритмически, не говоря уже о густых и не очень - нотах.>6 июня 2004г.
<Многие из бывших фанов 49 сокрушаются, что архив передач исчез с сайта Свободы. Это не так. Просто его труднее найти. Самый простой способ: зайдите в СОТРУДНИКИ, в биографической справке, щелкните на "49 минут джаза" и вы попадете в архив. Удачи... Как долго архив продержится - я не могу вам сказать. ДС>Вторая неделя июня 2004г.
<Увы, особых новостей нет. Даже чудесная парижская весна проходит как за пуленепробиваемым стеклом. Российский ФМ глухо молчит и прежний ажиотаж по поводу 49 - приказал долго жить. Конечно, сейчас самое время в семь
вечера, когда солнечные лучи лучшего всего <рисуют> и город и лица, отправиться шляться с <лейкой> и 35 мм объективом. Но боюсь засветить плёнку
собственным настроением. Мерзкую эту паузу приходится заполнять притискиванием сквозь не слишком чистую, стандартно плотную, воду парижских бассейнов и велопробегами, особенно по ночам, когда сумасшедших местных автомобилистов количественно чуть меньше. Видимо настала пора завести кошку или согласиться на предложение друга Люка Фаджи и взять у него ключи от небольшого ветхого дома с террасой в Рио де Жанейро. Говорят там можно роскошно прожить на 200 баксов в месяц (во что я не верю). Прямо как в Москве.>
3 июня 2004Третья неделя мая 2004г.
«Спасибо за стабильный поток соболезнований. Некоторым кажется, что то, что я нынче пишу для радио, неплохая замена тому, что я делал раньше. Я так не считаю. Конечно, небольшие эссе - любимый жанр, но в джазе я все же плавал кролем и брассом, а нынче сижу на берегу под засохшей пальмой. Под мост еще не переехал, ищу фатеру, дивлюсь ценам, читаю то Селби, который отчалил, то Светония, который описывает всё же, что-то очень знакомое, не смотря на всю эту разницу в ХХ столетий…
Знакомым, собирающимся в Лютецию, всем кому я раньше советовал дешевые отели, отныне советую снимать на неделю или две квартиры, есть такой спецсервис. Выходит сильно дешевле, да и проще - купил тех же перепелок по 3 евро штука и потушил в мадере. Даму, которая заведует квартирами, зовут Nelly Grattard (последняя буква НЕ произносится, остается Мадам Нэлли Гратар) и её мобильник 06 73 38 27 32. Ейный e-mail: nelgratard@hotmail.com В городишке жара, все что может цветет, время - из лучших. Что касается 49 и страны родных осин, то все обещания пристроить их на ФМ, скончались. Энтузиазм в этой стране выдыхается как плохие духи… ваш ДС»Первая неделя мая 2004г.
Так как в одной из моих последних передач, разговор шел о любительских пристрастиях ДС к кулинарному искусству, народные массы востребовали промелькнувший рецепт. Сообщаю его в виде новостей этой недели, так как в остальном могу лишь отметить, что дожди сбили цвет с сакуры и теперь принялись за сирень.
Ниже рецепт и два, вдогонку, приложения:
Кролика или зайца порубить на части, вымыть, высушить, натереть солью и
обвалять в дижонской горчице, в ней же обжарить (позолотить как говорят
французы) на (я предпочитаю) оливковом масле - итальянском, французском или
греческом. Затем жир слить, переложить кролика в кастрюлю, добавить морковь,
лук, чеснок, лаврушку, чабрец (не много), провансальские травы (лучше в
пакетике), залить на три-четверти сухим белым вином или пивом; довести до
кипения и тушить на маленьком огне 30 минут. Где-то минут через пятнадцать
добавить 4 порезанных четвертушками помидора. После чего - проверить на
вкус - соленость и ДОБАВИТЬ три столовых ложки итал. уксуса <балзамик> (или
уксуса из старого вина, или - или яблочного) - потушить еще 5-7 минут.
Готово. Можно подавать (на горячих тарелках) с тушенной капустой, картофелем
по-английски (сваренным до половины, а потом поджаренным) или, вынув
кролика, сварив в соусе спагетти:.
Еще:<коктейльные> маленькие помидоры разрезать пополам, хорошенько посыпать провансальскими травами; посолить и залить ОЧЕНЬ хорошим оливковым маслом (итальянским, французским или греческим). Дать постоять час, полтора, время от времени помешивая - лучшая закуска к холодному розовому или белому вину -
на апперетив..
итальянский рецепт: берется очень свежий хороший хлеб и (разрезав в длину)
разогревается (лучше в духовке), после чего, пока он горячий его натирают
долькой чеснока и вминают в него свежий помидор, после чего посыпают солью и поливают оливк. Маслом.
ВСЕ зависит от качества оливкового масла!Последняя неделя апреля 2004г.
"После интервью в Русском Курьере и второго интервью в прямом эфире "Эха Москвы", к уже существующим, но зыбким, предложениям перезапустить 49 в российском эфире, добавились еще два. Конкретно говорить еще не о чем. И жизнь продолжается в подвешенном sosтоянии... Картинка похожа на пейзаж заполненный разноцветными воздушными шарами, из которых не один пока не приземлился... Лопнут ли они все? Не знаю. Пока же хочу поблагодарить всех-всех слушателей-читателей написавших мне на сайт и на мой емельный адрес (dsjazz49@wanadoo.fr) ... Настроение у всех вас было, мягко говоря, блюзовое, и отвечая каждому из вас, я опять въезжал и въезжал в собственную чернуху. Тем более, что теперь неожиданно и квартирная хозяйка (так же далекая от джаза, как Кинешма от луны) желает, чтобы ваш ДС к осени съехал.
Мадам, ваше желание сильно некстати. Таковы мои новости. Отметим заодно и ДР великого Каунта Бейзи, и триумфальный приход в Париж очередной (26й на моем календаре) весны.... ДС"
Когда Жорж Помпиду решил снести средневековый парижский рынок, то самое Чрево, описанное Гюго и Золя, и построить на месте павильонов Бальтара и цветочных рядов четырехъярусный подземный город модных магазинов, кинотеатров, выставочных галерей и крупнейшей узловой станции метро и RER (пригородных электричек), он вряд ли задумывался над тем, что он обрекает Чрево, Ле Аль в его нынешнем названии, на превращение в ЦКП, Центральный Клуб Пригородов.
Скоростные двухэтажные, цвета национального флага, поезда RER связали пригородные гетто с центром Лютеции, и вскоре Ле Аль стал одним из самых опасных мест столицы. В аллеях и на лужайках сада напротив громады церкви Св. Евстахия, в подземных переходах торгового Форума и в метро прочно обосновался наркобизнес, регулярно стали вспыхивать стычки враждующих банд. Начиная с середины 80х и до наших дней здесь можно было купить что-угодно: марокканскую анашу, героин, экстази и кокаин. Следуя правилам общинного контроля над территориями, Ле Аль перешел в руки не магрибинских пригородов, а подростков, чьи родители иммигрировали во Францию из стран Африки. Как и пригородные «зоны беззакония», куда в течении десятилетий полиция не смела сунуть нос, Ле Аль перестал принадлежать первому округу Парижа, превратившись в пригородную территорию.
Я прожил четырнадцать лет на древней улочке в тени Св. Евстахия. Перерождение, вернее вырождение квартала происходило на моих глазах. Полицейский околоток, находившийся здесь же, был похож на осажденный аванпост: «флики», как у нас называют полицейских, находились в самообороне. Несколько раз в год можно было все же увидеть патруль или даже облаву в Ле Але, но миниквартал этот отлично охранялся подростками из пригородов, оповещавших друг друга о приближении полицейских. Да и «товар» никто не держал на себе. Пластиковые пакеты с травой или «эро», героином, были спрятаны в подземных переходах за рекламными щитами или в метро под пластиковыми сидениями на перронах.
Само собой все были в курсе происходящего. Но французские журналисты были способны вести репортажи из Кабула или Багдада, но не из центра Парижа. И в этом-то вся проблема. Санитарная роль журнализма во Франции, та самая, что очищает общество, не выполняется. Кабул престижнее Ле Аля, репортаж из Багдада оплачивается в 20 раз лучше, чем из пригородного гетто. Французские журналисты и политики закрыли глаза на «геттотизацию» пригородов больших городов, на рождение и развитие «зон беззакония», на прорастание сквозь пригородную структуру бандобразований. Всяк и каждый знал, что бунт неизбежен.. Но почему бунт?
Корни проблемы уходят в послевоенные годы, когда Франция решила пригласить на заработки рабочих из бывших колоний Магриба и Африки. Подразумевалось, что марокканцы и тунисцы, сенегальцы, малийцы и конголезцы через какое-то время вернутся домой. Чего не произошло. В стране оказалось около шести миллионов иммигрантов. Их нужно было устраивать, расселять и вот тут-то и была свершена главная ошибка.
Во времена довоенные, в начале века и в девятнадцатом, бедные и богатые, буржуа и «проло» жили вместе. В одних и тех же кварталах. Разделение было вертикальным. Первый этаж занимала консьержка, зубные врачи и прочие шляпницы, а со второго и до предпоследнего жили люди состоятельные. Последние этажи населяли студенты, богема и иммигранты. Схема эта повторялась более менее аккуратно по всему городу. Массовый наплыв рабочей силы из бывших колоний перевел эту схему из вертикальной в горизонтальную: бедные и иммигранты были выселены в пригороды, в наспех построенные блочные районы. Это было вынесением за скобки части населения и рождение этнических гетто. Уровень безработицы в пригородных зонах – 20-30%. Подавляющее большинство – молодежь.
Вырваться из гетто действительно трудно. Дискриминация при приеме на работу или сдаче квартир существует наяву. Власть в пригородных городах, cites, быстро была захвачена этнически однородными молодежными бандами, промышляющими наркотиками, рэкетом, грабежами и воровством. И здесь имеет смысл сделать акцент на том, что из этих cites изгонялись не просто полицейские, пожарники или врачи скорой помощи, но любые «не свои». Это – контроль над территорией, практически племенные законы… То, что в течении двадцати лет наблюдали в центре Парижа жители Ле Аля, было бледной копией пригородных нравов.
Когда-то порядок в пригородах поддерживали сами жители – либо местные коммунисты, либо католики. Миттеран покончил с французскими коммунистами. Новые пригородные гетто на 70% принадлежат, если и не религии, то культуре ислама.
С появлением на политической сцене жёсткого, чрезвычайно активного и бескомпромиссного министра внутренних дел, потенциального кандидата на президентский пост Николя Саркози, ситуация начала меняться. Впервые французский политический деятель, оставив столь любимую в стране демагогию, решил навести порядок в зонах беззакония. Все началось с единственной фразы: - В республике не может быть таких мест, куда не смели бы отправиться представители власти самой республики.
Автомобили горят в стране не впервые. Они горят регулярно под Страсбургом и Лионом, Дижоном и Марселем. И это не просто протест скучающей молодежи, которую буквально «не пускают» в жизнь. Это заодно и новый вид развлечений.
Нынешние волнения начались с гибели двух подростков, перемахнувших через забор электроподстанции в Олне-су-Буа и задевших провода высокого напряжения. По версии жителей пригорода, подростки удирали от полиции. Полиция была вызвана в Олне-су-Буа обворованным жителем. Во Франции существует «полиция полиции», которая расследует деятельность самих полицейских. Быстрое расследование показало, что за подростками никто не гнался. Однако «полиция полиции» отметила, что в секторе находился патруль, который не предупредил подростков, что территория подстанции опасна для жизни. Теперь ведется расследование по статье «неоказание помощи в ситуации опасной для жизни».
Бывший министр образования в правительстве Рафарана, философ Люк Ферри, считает, что нужно четко разделять молодежь пригородов и молодежные банды, защищающие свою территорию. Николя Саркози пообещал очистить пригороды от наркодилеров и бандитов, это и является настоящей причиной волнений. Если конечно не предположить, что за беспорядками и поджогами, находится нечто иное. Скажем, план, отвлекающий внимание полиции от самого Парижа, растягивающий силы безопасности, и обнажающий уязвимые места. Террористы давно угрожают Парижу.
В ночь с пятницы на субботу в целом по стране было сожжено более 900 машин и 28 автобусов. Водители, сами жители пригорода, остались без работы. Продолжаются нападения и на пригородные электрички. Наиболее опасная линия RER – это линия «Б», связывающая столицу с аэропортом Шарль де Голль. И это не смотря на присутствие в пригородных поездах патрулей спецназа. Беспорядки нынче охватывают не только бедные северные и северо-восточные пригороды столицы, но и пригороды Дижона, Марселя, Страсбурга, Ниццы, Буш-де-Рон и Сен-Маритим.
Французская пресса, строго соблюдая политкорректность и самоцензуру, не оповещает граждан о цвете кожи жертв нападающих. Так в тот же день, когда током были убиты подростки, был забит насмерть фотограф, снимавший в пригороде уличный фонарь. Его смерть не вызвала никаких протестов. Пятидесятишестилетняя женщина-инвалид, которую в среду пытались сжечь живьем, облив бензином, в уже горящем автобусе, была чудом спасена водителем, но получила ожоги второй и третей степени. Никто не вышел на улицы Парижа, протестуя попытки варварского убийства…
Наши перевозбужденные французские СМИ явно сами подливают масло в огонь. Так во время передачи по информационному каналу LCI ведущий спросил специалиста по преступности: – Почему они жгут машины соседей? А не где-нибудь на Елисейских полях? Криминолог ответил: - Посмотрим, что будет сегодня вечером. Считайте, что вы их пригласили..
Николя Саркози обвиняют в том, что он назвал поджигателей «мерзавцами». От него, во что трудно поверить, требуют извинений, требуют даже, чтобы он, единственный политик, решившийся на противостояние с наркодилерами и бандитами, ушел в отставку. Но Саркози заявил, что отныне и внутренняя разведка (DST) и полиция самым серьезным образом возьмутся за лидеров наркотрафика и главарей банд. Он сказал, что подразделения спецвойск, обученные лишь конфронтации с толпами во время демонстраций, будет переучены для действий против бандобразований.
Горит ли Париж? Пока что нет. Но желание его поджечь – налицо. В целом правительство почти беспомощно. Пожарники измождены борьбой с поджогами школ, булочных, парикмахерских, телефонных будок, гаражей, складов, яслей, не говоря уже об автомобилях. Предложение ввести комендантский час и призывать на помощь армию, осталось неуслышанным. Социалисты, как всегда, предлагают диалог и улучшение социальных структур в пригородах, не обращая внимания на то, что инициаторы беспорядков заняты наркобизнесом и вряд ли собираются устраиваться сортировщиками писем на почту. У правых, что хуже всего, продолжается невидимая борьба между премьер-министром Де Вильпаном и Николя Саркози, так как Де Вильпан является потенциальным соперником Саркози на грядущих выборах. В ситуации хаоса и паники каждый тянет тлеющее одеяло на себя.
Существует одна единственная возможность решения проблемы пригородных гетто. Это «де-геттотизация» пригородов. Полное перерасселение населения. Бунтующие подростки – третье поколение иммигрантов, они полноправные французы. За затянувшуюся дискриминацию кто-то должен отвечать. Но подобный проект и политически, и экономически – вряд ли осуществим. И пригородные бунты скорее всего лишь усилят и ксенофобию, и взаимный расизм. И все это лишь мягкий вариант. Пока что на этой неделе похоронили лишь двух неосмотрительных пацанов да чудака-фотографа, заехавшего туда, куда вряд ли стоило..
E-mail: dsjazz49@wanadoo.fr & dsjazz49@hotmail.com & dsavitski@gmail.com
